За грибами, например, пока сюда не надо ходить. Здесь будет опасно появляться.

— А, Пума! — сказала Мама, — ты с Енотом. Как хорошо! Для тебя, Енот, бутерброды и кофе. Вы что, поссорились?

— Нет, — сказал Енот, — просто устали. Сейчас мы с Пумой помоем лапы и придем ужинать.

Ночь была свежа. Пума поливала Еноту во дворе из кувшина.

— Послушай, — сказала она, — если ты читаешь мысли, почему ты все-таки не самый мудрый в мир-ре?

Я могу прочитать почти все мысли на четырех известных мне языках. Но не все прочитанное я могу понять…

На следующий вечер появился Черный Дрозд и подарил Пуме браслет для ношения выше локтя и шейное украшение на шнурке. Дрозд надел их на Пуму, попросил не снимать и ушел.

Через три дня буря вырвала с корнем деревья в окрестностях Трех Камней, несколько молний ударили в рощу и спалили вокруг траву.

«Как это сложно, — думала Пума, — чтобы раскрасить цветными узорами несколько деревяшек, столько дров надо было наломать».

Таинственные ночные шорохи, ничего не видно, полная темнота, черная летняя ночь. Но на кухне горит свет, можно сидеть за столом и разговаривать о чем угодно, пока не станут слипаться глаза.

В открытое окно влетел кто-то шумный, мягкий, принялся стучать в стену, в потолок, шарахаться в разные стороны, биться в дверь, потом он сел на ножку папиного стула и с угрожающим гудением полез вверх… Енот взмахнул стаканом и, перевернув кверху дном, поставил на скатерть. Все бросились смотреть, кого он поймал. Толстая ночная бабочка ходила внутри стакана. У нее были мохнатые крылья и пушистое шелковое тело, усы как два птичьих пера. Временами она начинала пыхтеть и падать на спину. Бабочка была восхитительна и придурковата. За ужином все теперь были заняты научными беседами и разглядыванием мотылька. Енот скромно гордился своей ловкостью и тем, что удержался и не съел чудесное существо.

Вечером всегда происходит что-то необыкновенное.

— Где они видели таких индейцев? — шумел Папа, залезая на табурет, чтобы снова взять книгу про индейцев, которую он читал целый день, а потом забросил на шкаф.

— Смотрите, что я нашел! — он снял со шкафа пыльное сооружение из жести, — это моя водяная мельница, — сказал Папа и, спускаясь вниз, поцеловал Маму.

— Водяная мельница — не я, — пояснила Мама Еноту и Пуме, — а вот эта железяка.

Чтобы завладеть ею, мне пришлось выйти за этого человека замуж, — и она ткнула Папу локтем в бок.

Когда счистили пыль и налили в верхнюю воронку воду, посередине забил фонтан, от него по желобу побежала струя, полилась на красное водяное колесо, колесо завертелось, пруд внизу наполнился, по пруду поплыл деревянный лебедь и перевернулся.

— Ловит головастиков, — объяснил умный папа, заваривая чай.

Пума очень любила ужинать, потому что приятно не только поесть жареной картошки, жареных баклажанов с чесноком и помидорами, жареных грибов со сметаной, малины со сливками и пирога с яблоками, а также: черники, ежевики, брусники, костяники и орехов; блинчиков с творогом, пшенных оладий с клубничным вареньем и медом (папа считал, что Пуме необходимо есть много меда для поддержания в норме насыщенности цвета глаз). Несмотря на это Пума любила посидеть за столом вечером, потому что во время ужина можно подурачиться, поболтать и послушать старую сизую индюшку. Индюшка жила в доме и считалась несъедобной. Когда спускались сумерки, на некогда дикую птицу нападала куриная слепота. Она возвращалась с прогулки, и пока все обменивались новостями и ели, спокойно клевала кукурузную кашу из своей мисочки в углу. Потом она очень естественно вступала в общий разговор. Спрашивала, например, придет ли сегодня в гости Быстрый Олень? И через пару минут начинала с квохтаньем рассказывать леденящие кровь истории об оживших африканских мертвецах с красными невидящими глазами; о призраке черного кактуса, предвещающем смерть в раскаленном полуденном зное Намибии; о мертвом матросе, сбежавшем у мыса Горн с «Летучего Голландца» и убивающего целые рыбацкие поселки на берегу океана. Или вдруг индюшка вспоминала старую сказку про то, как черт влюбился в девушку Басю, женился на ней, а она прямо из-под венца удрала от него с каким-то усатым (вероятно, чешским) рейтаром и что конь, на котором они ускакали, был каурый, но в яблоках. Все это она рассказывала так, будто сама была тоже в яблоках и украшала собой свадебный стол и все видела и слышала. Потом у черта выросла лишняя пара рогов, и он повесился. Он повесился, сделав петлю из собственного хвоста, а хвост он отрубил, чтобы люди ничего не заподозрили, когда он шел со своей Басей в церковь. Тут индюшка останавливалась и некоторое время смотрела с видимой опаской на Пуму.

В этот вечер индюшка, явно немного помешанная на загробной тематике, вспомнила мрачноватую, будто бы немецкую, легенду о рыцаре, поклявшемся посадить розы в Иерусалиме. Стоя у могилы своей любимой девушки, он поклялся, что обязательно посадит в Иерусалиме розы, чтобы спасти ее грешную душу. Птица рассказывала, как он переезжал вброд на коне холодные горные реки, как он со своим отрядом заблудился в пустыне (их сбили с пути шайтаны), как потом они переправлялись через море на греческом корабле и были проданы в рабство в Африку хитрым грифоном. Индюшка рассказывала, как несчастные крестоносцы работали в Африке каменотесами и как им удалось бежать от жестокого хозяина. Обмазавшись кашей, они дали бегемотам проглотить себя. Потом заставили их двигаться в нужном направлении ударами шпор изнутри. Стража ничего не заподозрила. Так они спаслись.

Потом они долго храбро сражались с сарацинами. Но однажды кованая стрела, пущенная Абу-эль-Сахибом из арбалета, пробила латы на груди рыцаря. А тростниковая стрела пробила его шлем. Кто метко пустил тростниковую стрелу, индюшка почему-то не сказала. И рыцарь перестал снимать латы и шлем во время дальних переходов и даже на привале. Так отряд воевал в Палестине целый год. Знойное лето сменилось теплой осенью, осень — холодной зимой с дождями, туманами и ветром с моря, который иногда доносил до них запах дыма из печных труб родной Европы. И вот, наконец, весной, разгромив войско арабов, они ворвались в ворота Иерусалима. Как только крестоносец въехал в город, он упал с коня, ударился о плиты мостовой, его проржавелые доспехи рассыпались на куски. А кости его (все, что осталось от бедного рыцаря) превратились в пыль. И на этом месте сразу же выросли розы…

— Жаль, не слышал начала истории, но последняя часть рассказа — вранье, даже бессовестное вранье! — все повернулись к окну. В окне виднелась улыбающаяся бородатая голова.

— Сейчас Вюртемберг расскажет правду, — крякнула с пола индейка, узнавшая его по голосу. Красный нос ее раздулся.

— Правду я, разумеется, не расскажу, потому что в этом случае правда не очень интересна. Не хочу рассказывать правду. Хочу остановиться у вас на ночь.

В честь появления фон Вюртемберга поднялась хорошо организованная суета. Во всем доме и на веранде, и под навесом для лошадей зажегся свет. Огромная черная арабская лошадь и палевый мул были расседланы, развьючены, поставлены в стойло и через пару минут жевали овес. Вюртемберг был умыт с дороги, вытерт мягким полотенцем и явился к столу бодрым и свежим, как будто пришел из соседней комнаты, а не ехал несколько последних дней верхом через лес. Только латы, сидевшие на его огромной фигуре легко, как простая рубашка, и узкий меч выдавали не совсем обычный образ жизни этого человека.

Все бобры и Быстрый Олень получили от гостя в виде Приветственных Ритуальных Прутиков ветки белых кораллов, а сам Вюртемберг сделался обладателем большой вишневой ветки с ягодами. Кроме того, Пуме была подарена кукла, Мама обрела цыганскую шаль, а Папа книгу, о которой давно мечтал, настолько редкую, что даже Вюртемберг сумел достать только сохранившиеся последние восемнадцать страниц. Енот, на долю которого подарка приготовлено не было, неожиданно оказался владельцем великолепного предмета из бронзы и черного дерева, служащего, по уверениям гостя, для определения Права и Лева.