– Мы даже поначалу и не обратили внимания, куда он делся. Беру я, значит, фашиста на прицел и вижу… Как-то странно, против ветра, колышется бурьян. А фрицу невдомёк, смотрит куда-то в сторону. Видно, светлое будущее своё высматривает. Думаю: «Пора снимать, слишком долго он в кустах семафорит» – и целюсь ему в плечо. А он вдруг брык… и пропал. Не успел я удивиться, как вижу в прицел, что на месте немецкой башки появляется голова Подкопина. И улыбается в тридцать два зуба, как Любовь Орлова.

В этот момент на крыльце штаба появился старший сержант и сразу заметил самозабвенное токование Ларочкина. А тот прикрыл глаза, поднял руку к лицу и, отбивая такт своим словам, вещал. Женщины, стоя возле Ильи, впали в гипнотический транс от его рассказа.

– Рядовой Ларочкин, не крутись в этом цветнике, как медведь на пасеке. Знаю я тебя – всё потопчешь! Берегитесь, девушки, рядовой Ларочкин – наше секретное оружие. Выпускаешь его на фрицев, а он их всех давит интеллектом.

– Так мы не фрицы! – задиристо ответила одна из девушек.

Крепко сбитая, но при этом изящная и прекрасная в своей южнорусской красоте. Лицо круглое, брови черные вразлёт, темно-вишневые глаза, полные лукавого света, волосы цвета вороного крыла заплетены в толстую косу. Сочные, хорошо очерченные губы. И дополняли эту красоту две очаровательные ямочки на щеках.

– Он, Катюша, – коротко кивнул Ларочкин.

– И откуда это такой строгий старший сержант появился? – заинтригованная рассказом Ларочкина, вступила в игру Катюша, решив сама попробовать на зуб и язычок хвалёного разведчика.

– Где был – уже нету, а где буду – отсюда не видно, но куда ни приду – всюду домик пряничный, окошечки из мятной глазури, ставенки марципановые, крыша блинком накрыта, а сверху петушок сахарный кукарекает, зовёт чайком побаловаться.

– Врать-то ты, я смотрю, горазд.

– Не любо – не слушай, а врать не мешай.

– И как жена тебя такого терпит?

– Совершенно спокойно.

– Это почему? – испугалась запретной темы на войне Катя.

– Поскольку я холост и неприхотлив в быту!

– Будете в наших краях, – обрадовалась девушка, что не задела ничьего горя, – заходите на огонёк. Петушок сахарный, чай, не зря кукарекает.

Катюша поняла, что ей не переговорить старшего сержанта. Этот балагур её, известную хохотунью и грозу штабных волокит, сейчас обходил, а может, и объезжал на кривой козе.

– Как же не зайти, зайдём, коль петушок кричит, надрывается. Желаем здравствовать, барышни.

– До свидания!

Девушки стали прощаться, а Илья, оглядываясь и махая рукой, направился вперёд. Подкопин пристроился к нему в спину.

– Рядовой Ларочкин, отставить беспричинное рукомашество! Если эдаким краковяком пойдёшь, то у тебя шея свернётся, придётся тебе неуставную косоворотку подыскивать. А в разведку таких не берут.

Катюша понимала, что балагурную дуэль с этим весёлым парнем она проиграла. Но больше её задело или удивило то, что старший сержант добровольно покидает поле боя, а не она его отсылает. Что он не заглядывает ей в глаза, ища в них одобрения и поощрения. Надо, чтобы все-таки последнее слово было за ней.

– Старший сержант, – крикнула в спину Катюша, – если чаю надо будет, Катю Семенову спроси. Каждый покажет, где меня искать.

– А за подсказку – поклон вам и огромное гран мерси, барышня! – ответил, остановившись, Подкопин.

– Вообще-то я – старшина, – грозно намекнула задире Катюша.

Одержав победу в этой словесной перепалке и оставив ошарашенную Катюшу и смеющихся связисток у крыльца штаба, Ларочкин и Подкопин победоносно скрылись за углом клуба. Лишь на доске, карнизом окаймлявшей фундамент клуба, сиротливо остался стоять котелок с недоеденной кашей.

Быстро пройдя длинную деревенскую улицу, разведчики вышли за околицу и двинулись в расположение своей роты. Подкопин топал молча, а у Ларочкина чесался язык до невероятности.

– Леонидыч, ты чего летишь как сумасшедший? – спросил запыхавшийся Ларочкин.

– Кому как, а мне живот от голода уже сводит.

– Вот черт! Да я же нам котелок с кашей раздобыл, а ты так рванул, что я про него и забыл.

– Илья, ты что, больной? Боевой товарищ, можно сказать, уверенно загибается, а он котелок с кашей забыл! Ты просто чудовище желудочное какое-то! Как так могло случиться, что солдат забыл о жратве? Не понимаю! То-то я смотрю, ты так спокойно перед связистками важным тетеревом ходил. Небось свою-то утробу набил?

– Я сбегаю назад?

– Куда? Отставить «сбегаю»! Туда двадцать минут, назад двадцать…

– Двадцать – это ты перебрал.

– Ладно, – согласился Алексей, – пускай пятнадцать плюс пятнадцать, итого в сухом остатке тридцать минут и один труп.

– Чей?

– Ну не твой же! – возмутился Подкопин. – Это же не марафонская дистанция. Да и потом, через пять минут на нашей кухне будем. А там, наверное, повар расстарался. Борща наварил густого, красного, и картохи жареной с лисичками сбацал. Ничего вкуснее борща, а потом жареной картошки с грибами я не знаю.

– Так я часть своей порции тебе могу отдать. Я все равно почти не голоден.

– Не часть, а половину.

– Почему?

– Потому что наказан.

Ларочкин решил сменить неприятную для него тему. Он и сам не понимал, как мог забыть про кашу, которую оторвал от себя ради своего же товарища, со времени его появления в их подразделении ставшего ему больше чем братом.

– Ну нет, ты видел, какие она тебе авансы выдавала? – восхищённо зашептал он.

– Такая аванс выдаст, в зарплату – по миру пустит.

– Да ты чего, Леонидыч, такой фарт в руки прёт!

– Кому – Леонидыч, а кому – товарищ старший сержант.

– Понял, товарищ старший сержант, – не поняв перемены в настроении Подкопина, обиделся Илья. Поджав губы, он несколько минут шагал за Алексеем молча. Старший сержант сам прервал затянувшееся молчание.

– Ничего-то ты не понял! Фарт обёртку любит! – мечтательно протянул Алексей.

– Да уж. Под неё каждый новичок клинья бьёт. И наш лейтенант глаз положил. Да и много других подкапывают и подкатывают. Почти каждый вновь прибывший в штаб. Только бреет она всех поголовно, как овец в отаре.

– Это хорошо. Свежо, и шея не потеет.

– Кажись, пришли.

– Прийти-то пришли, но кому-то – двигать на кухню организовывать праздничный обед по случаю удачного завершения боевого задания.

– Кроме моей кандидатуры, – уточнил Ларочкин, – я, так понимаю, других претендентов не предвидится?

И Ларочкин мгновенно растворился, а Алексей через пятнадцать минут уже сидел за кухонным столом. Он уминал за обе щеки большую миску густых, светлых, с бисерными кружками жира, щей. Великолепие его миски довершал айсберг мозговой кости. Хотя это был и не борщ, но Подкопин по-гурмански крутил головой и с остервенением вгрызался зубами в горбушку чёрного хлеба.

С таинственным лицом, слегка пританцовывая, появился Илья. В правой руке он держал большую сковородку, накрытую крышкой. Торжественно водрузив её на стол, он эффектным жестом открыл сковороду. В воздух ударил столб пахучего пара.

– По многочисленным просьбам героев боевых полей – жареная картошка с грибами!

– Лисичками?! – с надеждой воскликнул старший сержант.

– Бери выше! Белыми.

Алексей, не боясь обжечься, уткнул нос в сковородку, втянул воздух и простонал:

– Амброзия! Пища богов!

– Вот! – воскликнул Илья. – Вот настоящая амброзия, только что со склада!

И гордо вынул из-за спины левую руку с солдатской фляжкой спирта.

– Живём, братуха! – улыбнулся Алексей.

На небольшую поляну, ступая по октябрьской траве, из-за деревьев вышла группа разведчиков: Самохин, Подкопин, Ларочкин и Бодьма Николаев. Последний нёс на себе связанного немца с кляпом во рту. Он был без сознания, и на каждый шаг бурята реагировала только его белобрысая чёлка. Шедший впереди Ларочкин резко заметался. Самохин злым шёпотом спросил его:

– Ларочкин, в чем дело?