…По ящику идет ток-шоу, токуют о милицейских и врачебных взятках, вопрос поставлен по-шекспировски скупо и строго – брать или не брать? Все, конечно, страшно возмущены: одни – тем, что взятки берут, другие – что дают смехотворно мало. В конце концов сходятся на том, что при «их» зарплате не брать, разумеется, нельзя, и потому им нужно срочно поднять зарплату. А о том, как добиться прибавки к жалованью, скажем, ученым или дворникам, ни слова. Они ж на взятках не замечены, да и кто ж им даст??

А тут еще в самый последний час тысячелетия многим было видение – на углу Садовой-Триумфальной и Тверской вдруг нарисовался голый мужик с воздетыми к небу руками. Если бы не трепетание семейных трусов на ветру, его вполне можно было бы принять за изваяние, наспех состряпанное в пику Маяковскому. Вообще-то, наваять истукана с шевелящимися трусами в наше просвещенное время – раз плюнуть! Еще бы и написали на постаменте – СЕКС-СИМВОЛ СВИХНУВШЕГОСЯ НА СЕКСЕ СТОЛЕТИЯ. Но что-то говорило (да все практически!), что мужик живой. Например, какой уважающий себя памятник потащит в вечность жратву? А у этого на правой ручище висел целлофановый пакет с бутылкой водки и витком колбасы. Опять же и закусь наваять – плевое дело, но ноги! Голые ноги истукана прямо на глазах столбеневшей публики покрылись вдруг гусиной кожей и посинели. А народу набралось видимо-невидимо! Обступили опасливым кругом, некоторые шарахались – никто ведь толком не знал, чего, собственно, он провозвестник, а вдруг как раз Конца Света? И так в вихре вдруг налетевшей метели Триумфальная площадь встретила Новое тысячелетие. На радостях, что все, кажется, и на этот раз обошлось, люди целовались, вопили, пели… Меж тем свет, как и положено, к утру стал прибывать, то есть Конец Света не состоялся. Мужик же как-то незаметно растаял в пурге, исчез, как исчезает обычно все непонятое, странное, с тем чтобы после вернуться уже законченным барабашкой. Да был ли дядя? Или невзначай соткался в воображении людей? Такие общие бреды бывают в пору сильнейших человеческих потрясений – а что же может потрясти сильней, чем ожидание, что вот-вот «выключат свет»? Но если ты барабашка, так изволь когда-то являться. И его в самом деле видели потом не раз, причем, что странно (а для барабашек нормально), в разных концах города одновременно.

В общем, распечатали мы наконец Третье тысячелетие, вскрыли подарочный пакет, а там – все то ж! Пожары, ураганы, войны… И все-таки будто что-то стало меняться. Вроде подул свежий ветерок. Вот, скажем, такие слова, как «совесть» и «честь», уже давно были не в ходу. И если б сказать кому-нибудь, например, «честь имею» или «нужно отстоять свою честь», так никто, скорей всего, ничего бы и не понял. Где отстоять-то, в очереди, что ли? Кстати, было бы неплохо, если бы появились такие очереди. А тут вдруг и заговорили о чести и достоинстве. Поначалу, правда, как о чем-то старинном, как о промотанных фамильных драгоценностях – тусклое червонное золото, богатство невиданной красоты камней… Ушлые телевизионщики, разумеется, живо состряпали ток-шоу на тему «Что такое совесть?», но народ откровенно «плавал», пока общими усилиями не договорились, что это нечто вроде невроза или шизофрении. Сами вы невротики и шизики, крикнул я тогда ящику, и всех вас надо лечить! Я, конечно, знал, что сии недуги неизлечимы. Значит, нужно поискать такое средство, такое… Которое я, кажется, нашел! В общем, я теперь уже не то что верил в свою Идею – я был упоен! Если мне удастся воплотить ее в жизнь, говорил я себе, все изменится! И я воплотил. И казалось, никто уже не остановит меня. Но нет! Вот только ты решишь, что непотопляем, как тебя тут же утащут на дно. И для этой роковой развязки подбросят кучу ошибок. Недаром «самый большой, самый лучший в мире корабль» вдруг оказался верхом (низом?) головотяпства и просчетов! Были допущены ошибки в конструкции корабля, в прокладывании маршрута, и – подумать только! – на «Титанике», которого терпеливо поджидал во мраке айсберг, не оказалось прибора ночного видения и более половины необходимых для спасения людей шлюпок! Я, кстати, всегда остро переживал трагедию «Титаника», и это странным образом давало мне какое-то отчаянное, неизъяснимое вдохновение. Будто я должен был отработать, отжить за всех них…

Он не то поперхнулся, не то застонал. Ему не хотелось больше вспоминать, но память, этот друг и враг, наезжала и наезжала на него невозможными, немыслимыми деталями…

Начало мая, весна! Лиза с Катей собираются в Швейцарию. Да и как не собираться, если приглашают, изумляется Катя, погулять, поколбаситься, поглядеть, как они там ваще, эти швейцарцы? Тем более Маринина мама через знакомых так чудненько все устроила – в два дня оформила визу и билет достала подешевле. Так что осталось лишь вещички собрать!

Разумеется, все это фигня насчет Терри, думала Лиза, но почему в самом деле не мотануть в Европу? Опять же и в английском попрактиковаться – дома молодые, наверное, говорят на English…

– Ха! Молодые! – смеется Катерина. – Одной сороковник светит, другому – уже стукнуло!

Сильно прибалдевшая от внезапно свалившейся на нее поездки в Швейцарию, она все же не может до конца поверить в такой кульбит судьбы. Как и Лизка, безотцовщина, но совсем уж из бедной семьи, Катерина и не думала о загранице – не имела такой привычки, в отличие от подружки, которая уже дважды сгоняла с бабкой в Турцию. Потолок Катерины, ее Канары, – Рябово. Там у них с матерью на шести сотках – полуразвалившаяся хибарка, а вокруг грядки, грядки, грядки… Разумеется, Катерина иногда помогает матери на огороде, но вообще-то приезжает в Рябово ради дискотеки и местного Палм-бич – на берегу маленькой, но бурливой речушки Рябовки. Особенно бурливой, когда после дискотеки все практически рябовцы лезут в воду, и тогда с берега потом всю ночь слышны крики, хохот, визг. И лишь к утру наступает умиротворенная, слаженная тишина, кое-где нарушаемая шепотом и вздохами. Ахи-трахи, называет их Катька.

Но однажды Катьке крупно повезло – в пятом классе ее посадили за одну парту с аккуратной и смешливой девочкой Лизой. И хотя Лизу вскоре перевели в гимназию, девочки успели подружиться. Тома не могла понять, что Лизка нашла в этой простушке (если не потаскушке) – училась она плохо, вечно по дискотекам, ну и после школы, естественно, никуда не поступила, то есть не поступала, все говорила – потом… А как же потом, если совсем не занимается? Правда, она, как нянька, ходит за Лизкой, буквально учебники за ней таскает. А бывая у них дома, то картошку почистит, то посуду помоет или полы – Верыванна не нарадуется. Ну а Лизе просто с ней весело – обе всегда готовы поприкалываться, к тому же Катька не глупа, не то что другие «дети» – тупые и скучные. Ну и что ж, что Катька не хочет учиться? Она и так самодостаточна, сейчас вообще не все хотят учиться. Лиза, правда, пыталась подтянуть ее по разным предметам и втащить в университет, но Катька то болела, то была в «отгуле» или же просто отмахивалась – иди, иди сама учись, а я лучше Верыванне помогу. Ну и катись, говорила тогда Лиза, которой в конце концов надоело тащить упрямую козу в храм наук. Но, между прочим, кое в чем коза преуспела даже больше подруги.

Иногда Катька пропадала на целую неделю, а то и две.

– Куда это подружка подевалась? – спрашивала Верыванна.

– К родным на Брянщину укатила, – отвечала Лиза. – Или на Смоленщину, не помню точно.

Потом, как Катька объявится, Верыванна мельком ее спросит:

– Ну, как родня?

– Нормально, – ответит блудная дочь, и тема исчерпана. Но от Лизы ей так просто не отвертеться. Да она и не думает отвертеться: поделиться с подружкой – святое дело:

– Нагулялась, кажись.

– С кем?!

– С Лехой.

– А Ахмет? Ты ведь говорила, он лучше всех…

– С ним кончено.

– Из-за чего?

– Из-за двух слов, представь! Я ведь, знаешь, у него уже недели две жила, а ему ж надо, что б ты, как Пенелопа, а он припилит, когда захочет. Так вот в последний раз прождала я его четыре дня! Озверела уже! От неча делать решила постирать, собрала кучу тряпок, уж и машину открыла, да передумала, хрен, думаю, с бельем, – тут он и явился! В ванную сунулся, носом покрутил, мало того, говорит, что везде бардак… А я ему – мало? Добавим. Куда, говорит, добавлять, слушай! А я возьми и брякни – Ахмет, заткнись! И все! Выгнал без выходного пособия. А я ж долго одна не могу… Ну, тут как-то пилю по Тверской, одинокая и задумчивая, вдруг Леха! Весь в новой джинсе, желтых шузах – зашибись! Чего это ты, говорит, молодая-красивая сохнешь без никого? Да пошел ты, говорю, не видишь, тоска у меня? А он – какая же ты, Кэт, глупышка! Оторвемся, оттопыримся, все и пройдет! И правда прошло…