Черви, кроты… Древние старцы крепости были такими же слепыми, как эти существа. В свете факелов их бледные лица казались посмертными масками, гипсовыми слепками с лиц тех, кем они некогда были. Их глаза, выбеленные чёрными перстами тьмы, были неподвижны, а сухие пальцы медленно перебирали янтарные чётки. Никто уже не помнил, кто из них вышел победителем в схватке со временем, а кто проиграл – тёмный лабиринт уравнял всех, сделав хищными человеческими червями, охраняющими не человеческую, а чью-то другую, жадную и страшную тайну.

Тайну, которая дорогого стоит…

– Энгель! К тебе!

Настя с досадой отложила дневник, сунула книжку в сумочку, а сумочку – в нижний глубокий ящик стола. Столичная клиентка пришла раньше времени. Видимо, от скуки.

– Да, я жду…

Однако мысли девушки были далеки от маникюра: отвлёкшись от дневника, Настя стала перечислять в уме пункты плана, который составила вчера в больнице: собрать немного денег, перебраться в соседний областной центр, пока фальшивый капитан Лисин не выяснил, что Кирилл Климов – внук Софьи Энгель, и ещё…

После поездки на Дедушкину она успела заскочить домой, переоделась и быстро собрала в сумку самое нужное. Оставила ключи и кое-какие вещи студентке, снимавшей другую комнату в той же «малосемейке», и договорилась, что та пока подержит их у себя, перевела на карточку квартирной хозяйки плату за месяц и написала СМС, что со следующего месяца от квартиры отказывается. Чтобы сбить преследователей со следа, можно было бы оплатить и два месяца – но на такую конспирацию денег у Насти не было.

В автобусе она вновь, мучимая любопытством, открыла дневник – зачиталась и проехала свою остановку. Ругая себя за неорганизованность, выскочила на улицу и рванула обратно, к торговому центру, где находился салон. Но мысли продолжали вертеться вокруг невероятной книги, и потому, когда одна из клиенток отменила запись, Настя не отправилась в супермаркет за привычным обеденным йогуртом, а полезла в сумку за дневником. И снова нырнула в прошлое, где Михаил Морозов описывал первые месяцы своего заточения.

Несмотря на то, что в помещении было жарко, девушка чувствовала, как холодок пробегает по коже – словно она собственной рукой ощупывала ледяные камни тюремной камеры и пробовала на прочность толстые решётки. Чувства безнадёжности, страха и усталости от бессмысленной борьбы, мучившие Настю со смерти бабушки, благодаря книге обрели образ – сырая, погружённая в полумрак темница, мрачный каземат, в котором заперто, без надежды на освобождение, молодое, полное сил, планов и надежд живое существо, которому хочется лишь одного – чтобы судьба, наконец, сжалилась и отнеслась к нему по-человечески.

Отложив дневник, Настя продолжала думать о нём, да так увлеклась, что не сразу поняла, что парикмахерша Маша покашливает не от першения в горле, а чтобы привлечь её внимание к приходу клиентки. Велена расположилась в кресле, и опомнившаяся Настя с тоскливой завистью оглядела её очередной наряд: бежевая юбка, белоснежная блузка и скромная нитка кремового жемчуга на шее. И невероятно элегантная бежевая шляпа с широкими полями, которую молодая женщина небрежно бросила в соседнее кресло. Блузка, казавшаяся лепестком утреннего тумана, скрывала руки до середины ладони, пальчики защищали тончайшие бежевые перчатки. На правой руке поверх перчатки подмигивало россыпью бриллиантов колечко с крупной жемчужиной в центре.

– Надеюсь, у нас всё хорошо? – спросила Велена, неторопливо стягивая перчатку с левой руки. Сняла с правой колечко, положила возле лампы на столе Насти. Девушка, как заворожённая, смотрела на искры света, пробегавшие по белому золоту и бриллиантам.

«У вас, может быть, и всё хорошо, – ответил клиентке кто-то в душе Насти голосом заключённого Морозова. – Вы, дамочка, и представить себе не можете, как это, когда нет выхода».

Но Настя только улыбнулась и кивнула, проглотив покровительственное «у нас». Не в первый раз ей приходилось видеть в этом кресле дамочек, которым настолько нечем занять себя, что они дважды в неделю меняют рисунок на ногтях. Но чтобы каждый день?

– Я потеряла страз, – скривилась Велена, – поэтому, уж извини, придётся переделать.

Теперь Настя поняла, что перчатки были не только от солнца – дама не могла позволить кому-то увидеть ноготь, изуродованный следом от потерянной блёстки.

Настя искренне расстроилась. Она привыкла делать работу хорошо, её маникюр всегда отлично держался, и ни одна клиентка ни разу не жаловалась. Ни одна!

Велена постучала пальчиком по столику, привлекая внимание девушки.

– Я не сержусь, я не намерена требовать назад деньги. Просто исправь свою ошибку. Ведь нет ничего обидного в том, что я об этом прошу. Мы ведь подружки, дорогая, не так ли?

Настя снова кивнула, стараясь растянуть губы в вежливой улыбке. Она присмотрелась к ногтю – и поняла, что её работу испортили нарочно. Похоже, страз отковырнули маникюрными ножницами или чем-то вроде.

Мгновенно вспыхнувший гнев тотчас растаял, стоило ей посмотреть в глаза клиентке. Вчерашняя самонадеянность сменилась каким-то странным выражением, словно… столичная штучка и вправду нуждалась в подруге настолько, что решилась предложить дружбу девушке из маникюрного салона. Она, конечно, могла сделать это из желания развлечь себя ссорой – но она не кричала, не бранилась. И в аквамариновых глазах не отражалось ничего, кроме печали.

Настя рассмеялась собственным мыслям: она, нищая сирота, впору в героини рождественских рассказов Диккенса, пожалела шикарно одетую даму, которая – о ужас! – почувствовала себя одинокой в «этой глухомани», что начинается сразу за МКАДом.

– Надеюсь, моя оплошность не испортила вам вечер? – спросила девушка, смягчившись. Настя, увы, совершенно не умела долго злиться. То, что Велена сама испортила ноготь, отчего-то показалось ей трогательным.

– О нет, совершенно. Вчера всё было великолепно. Святик нашёл замечательный ресторан: живая музыка, неплохое вино. По счастью, никакого сброда.

Настя поджала губы. Голубоглазая красавица больше не казалась ей несчастным одиноким котёнком. Богатенькая стерва – и больше ничего.

– А как ваш… малыш? – спросила Велена, почувствовав напряжение девушки. Видимо, она так и не сумела вспомнить, о ком вчера говорила маникюрша, – о сыне или дочери.

Насте захотелось вскочить, хлопнуть ладонями по столу и долго, витиевато, вспоминая все знакомые непристойные слова и придумывая свои, новые, поведать заносчивой гадине правду – о том, КАК на самом деле дела её сына и её собственные. Что в здешней больнице больше ничего не могут сделать, поэтому «может, имеет смысл освободить палату для детей, которым ещё можно помочь?». Что у неё нет денег даже на то, чтобы нанять сыну сиделку, которая понадобится через двое суток, когда закончатся бессмысленные процедуры и его придётся забрать из больницы. И куда забрать? В съёмную квартиру, которую ещё нужно найти? Ведь в прежнюю возвращаться нельзя – там караулит Лисин и его верный Васильев. Даже в больницу сегодня вечером придётся пробираться задворками, надеясь, что медсёстры снова выйдут покурить на чёрную лестницу и пустят её внутрь. Кириллу может помочь операция, но таких денег у неё нет, не было и не набралось бы, даже решись они продать дом, – эта мысль сразу вспыхнула в голове, когда врач сообщил о диагнозе. Услышав его, Настя сначала сидела, будто обухом ударенная, а потом помчалась к бабушке – и обнаружила наряд полиции, перепуганных соседей и остывающее пожарище. Дома больше не было. И не было никого, на кого она могла бы хоть на секунду опереться и перевести дыхание.

Однако девушка ничего не сказала.

Ни одним движением не выдала, какая ярость клокочет внутри. Блёстка легла на ноготь, слой бесцветного лака скрыл царапину от маникюрных ножниц.

Элегантная фифа в костюмчике, стоимости которого хватило бы, чтобы нанять на пару месяцев сиделку или оплатить палату индивидуального пребывания, надеялась заставить нищенку-маникюршу чувствовать себя виноватой и обязанной! Использовать как бессловесную компаньонку, которая станет выслушивать россказни о ресторанах, где никогда не была, и магазинах, в которые даже не заглядывает, чтобы не расстраиваться!