Потом ему стало лучше. Он провел три часа на заседании кафедры, горячо отстаивая две кандидатуры на пожизненную должность. Лишь выйдя с Биллом Ферманом на улицу под начинавший падать снег, он вспомнил, что понес утрату. На три часа он об этом забыл. И возвращавшиеся воспоминания, разбуженные пустым домом и снегом, не потрясли его, как раньше. Это теперь повторялось часто. В аудитории или за чтением он понимал, что работает уже несколько часов, не вспоминая о ненормальности своей жизни. Жизнь продолжается, говорил он. Я не могу вечно скрежетать зубами.

Это был первый снег. Тони ехал сквозь него с Биллом Ферманом, густые хлопья вихрились вокруг машины на сильном ветру, улицы были скользкие и опасные. Он ждал, что снег возродит его скорбь, потому что погребет место, где они погибли. Он мог представить, как он падает на лес: зима, которой они не увидят. Снег, впрочем, был мирный. Потом он смотрел на него из дома. Он снова обошел комнаты, гася свет. Он смотрел на поток хлопьев в свете фонаря. Он думал о снеге на горной дорожке в лесу. И на полянке — как он засыпает ее. Он снял ботаники и ходил в носках. Отраженный снегом свет фонарей и городского неба лился в окна большого дома и освещал пустые комнаты. Он подумал, как он свободен — один в этом доме, своем единоличном владении среди темноты, пронизанной жутковатым свечением снаружи. Как и в предыдущие вечера, но теперь ощущая себя в здравом уме, он ходил от окна к окну, глядя на дом мистера Гуссерля на пригорке, на лужайку, на заснеженные ветви дуба, на гаражи и припаркованные машины в снежной тесьме с чувством, похожим на восторг.

Он спросил про это Лору, и она сказала: радуйся, что ты жив. Глядя на снег, укрывавший лужайку и улицу, он почувствовал свое тело, с самого начала не ведавшее скорби. Единственная константа — потребность спать и бриться, чистить зубы, есть, спать и справлять нужду. Следить за питанием. Чтобы не опускаться, не загазовываться и не спадать с лица. Надевать чистую одежду, белье, рубашки, ботинки, а грязную одежду — миссис Флейшер в стирку. А теперь, когда снег, — пальто, шарф, шапку и перчатки, и если завтра он выйдет на улицу, то потопчется у порога, чтобы разогнать кровь. Напомнил о себе прижатый член — взволнованный этим ночным чувством, он шевельнулся, как танцовщик, изображающий рассвет. Этот орган единственный нес собственную скорбь, коснел в штанах. Но каждый раз, когда он начинал расправляться, стоило только вспомнить — как прикрикнуть на собаку, — и он скукоживался и сдавал назад.

Тем не менее у него всегда было свое на уме. Даже в хорошие дни его брака в Тони всегда сидел кобель, примечавший всякое — Франческу Гутон, аспирантку Луизу Джермейн, девушек в леопардовых бикини на пляже. Всегда была эта приглушенная своевольная надеждочка, которой он не признавал, словно она не имела к нему никакого отношения.

Теперь же он намеренно стал думать о знакомых женщинах. Франческа Гутон. Эленор Артур. Луиза Джермейн. Секс, не любовь. О любви речи не было, повторный брак был немыслим, но секс он мог себе представить. Хотя в каждом из случаев была загвоздка. Франческа замужем, и, хотя ее муж много разъезжал, Тони не хотел сложностей. И не верил ее знакам. Знаки Эленор Артур были проще, но Тони нервировала ее нервозность, и он не мог забыть, насколько она его старше. С Луизой Джермейн ему было легко и спокойно, но она была аспирантка, а с ними связываться не надо. Так как никто из подходящих не располагал, он без труда смирился.

Через несколько дней светловолосая Франческа Гутон повела его в книжный, помочь выбрать подарки для детей Полы. Ему нравились ее уклончивая улыбка и подразумевающий взгляд. Потом он принял приглашение на обед к Джорджу и Эленор Артурам, фуршет, много народу. Он сидел в углу дивана с Роксаной Ферман, беседуя о кафедральных делах, и радовался, что Эленор слишком занята по хозяйству, чтобы уделять ему внимание. Незадолго до Рождества он получил открытку от Луизы Джермейн, деликатные слова, написанные изящным почерком. Это напомнило ему о его подозрении, — которое, пока Лора была жива, имело чисто академический характер, — что она им увлечена.

Он отметил День благодарения с семьей своего брата Алекса в Чикаго и сумел не омрачить застолья. Десять рождественских дней провел в пригородном доме Полы в двадцати милях от Нью-Йорка. Теперь Мертон ему нравился, и он не мог вспомнить, почему раньше он ему не нравился. Он гулял с детьми по снежным пригородным улицам, вставал с ними на коньки и смотрел, как они пробуют новые лыжи на горке. В своей маленькой спальне у Полы, в северо-западном углу дома, где помещались только кровать и шкаф, полный Полиных книг, он почувствовал себя так, словно начинал жить заново. В комнате были новые синие обои, пахло свежими простынями, из нее виднелся склон с голыми деревьями. Он составил план.

Он уехал в четверг после Нового года, до Нью-Йорка добрался поездом, не дав Мертону отвезти его в аэропорт. У него была идея решить вопрос секса тогда же, до возвращения домой. Когда он остался один, его нервы напряглись так, что в груди как бы искрило электричество. Он чувствовал это все время, пока ехал в поезде вдоль реки. Когда он расписывался в гостиничном журнале, у него перехватило дыхание. Гостиница была захудалая, невдалеке от центра. Он сказал себе; меня зовут Тони Гастингс, профессор математики. Я не отсюда. Я пережил тяжелое испытание.

Я пообедаю в дорогом изысканном месте. Он нашел ресторан в богатом отеле, но у него не было ни аппетита, ни терпения на долгие перерывы между блюдами. После обеда он вышел и робко ходил среди толпы, поглядывая на грязные окна, как таящийся охотник. Он подумал: Рэй, Лу и Турок здесь, смешались с толпой, они меня увидят. Музыкальные магазины, закусочные, ломбарды, игровые автоматы. Он сказал: я не бесполый я как все, но голова у него была полна мыслями о грабителях и о том, что его обворуют. В его воображении его сгибали в бараний рог. Он зашел в бар и удивил себя (хотя так и спланировал поступить), подсев к женщине за барной стойкой. Ей было за тридцать, на ней было черное платье с белыми цветами и белым бантом, у нее было круглое лицо и испуганный вид.

— Привет, — сказала она.

— Привет.

— Как звать?

— Тони. А вас?

— Шэрон.

Она разрешила ему отвезти ее домой на такси. Он был нервически изумлен своим успехом, так как испытывал глубокий страх перед чужими людьми и никогда раньше не снимал в общественном месте женщин. Он все еще боялся и думал, не навстречу ли смерти направляется, но ее тревога отчасти ослабила его страх. По дороге она сказала:

— Если хотите знать, я не проститутка.

Он подумал, означает ли это, что у двери она его развернет. Она сказала:

— Я самостоятельная девушка, в универмаге работаю. Я холостячка.

На лестнице она сказала, что любит знакомиться с людьми, но большинство мужчин, которые ей попадались, были стремные. Он надеялся, что он не стремный. Она тоже надеялась. Говорила она принужденно. Он заметил, что она дрожит.

— Вам холодно? — спросил он.

— Да нет.

Ее квартира была на третьем этаже. Подойдя к двери, она глубоко вздохнула, как будто силой унимая дрожь. Она взглянула на него виновато.

— Нервничаю, — сказала она.

Он хотел положить ей руку на плечо. Она вывернулась, схватила его руку и указала на кольцо.

— Жене изменяем, как я погляжу.

— Моя жена умерла.

Она достала из сумочки ключ и впустила его. Велела не шуметь, в соседней комнате спала соседка.

Ее комната была маленькая. В ней была доска с художественными открытками над кроватью. У нее был открытый шкаф с платьями.

— От чего она умерла?

— Ее убили.

Он сел на кровать и рассказал все Шэрон. Она сидела на стуле, не двигаясь, и смотрела на него без выражения. Сначала он изложил историю кратко, основные события. Потом, хотя и не собирался этого делать, пустился в подробности. Он вернулся к началу и описал все шаг за шагом. Она смотрела на него пустыми глазами, слушала.