— Убери от нее свои лапы! — проревел он.

Кейт отняла руку от ладоней Кэрмоди и с вызовом ответила юноше:

— Он не причиняет мне боли. Он дарит мне тепло и понимание, стараясь помочь.

— Знаю я этих старых святош. Он только и ищет шанса, чтобы ущипнуть и полапать тебя…

— Старых? — взорвался Кэрмоди. — Послушай, Мастерс, мне только сорок… — Он рассмеялся. — Хочешь разозлить меня, так? — Он опять повернулся к Кейт. — Если нам удастся выбраться с Прорвы, возвращайся к отцу. Я на время останусь в Брейкнеке. Ты можешь приходить ко мне, когда захочешь, и я постараюсь помочь тебе, чем только смогу. И хотя я предвижу несколько мучительных для тебя лет, когда ты окажешься меж двух огней — Питом и отцом, — тебя нелегко сломать.

Его глаза сверкнули, и он добавил:

— Даже если ты выглядишь очень хрупкой, очень красивой и подходящей для того, чтобы ущипнуть и полапать.

В этот момент на маленькую поляну выбежала олениха. Она была ржаво-рыжего цвета с маленькими белыми пятнышками, в черных глазах ее не было страха. Танцуя, она приблизилась к Кейт и доверчиво ткнулась в нее носом. По всей видимости, она чувствовала, что Кейт — единственная среди присутствующих женщина.

— Очевидно, это одно из тех неприспособленных к жизни животных, убиваемых хищниками, — заметил Кэрмоди. — Иди сюда, моя красавица. Очень рад, что захватил с собой сахар как раз для: такого случая. Как мне называть тебя? Алиса? В этой компании все сумасшедшие, хотя у нас нет чая.

Кейт радостно вскрикнула и погладила самку по влажному черному носу. Та лизнула ей руку. Пит с отвращением фыркнул:

— Ты еще поцелуйся с ней.

— А почему бы и нет? — Она наклонила голову к морде животного.

Лицо Пита стало еще краснее. Сморщившись, он поднес пилу к шее самки и нажал на выключатель. Животное упало, увлекая за собой Кейт, не успевшую убрать руки с ее шеи. Кровь хлынула на пилу, на Пита, на руки Кейт. Лезвие пилы, испускающее ультразвуковые волны, способные разрушить гранит, вошло в тело животного, как нож в масло.

Мастерс окаменел; лицо его стало мертвенно-бледным.

— Я только коснулся ее. Я совсем не хотел нажимать на выключатель. Я, должно быть, перерезал ей яремную вену. Кровь, везде кровь…

Кэрмоди тоже побледнел, голос его дрожал:

— К счастью, олениха недолго будет мертва. Но я надеюсь, что ты надолго запомнишь эту кровь, и пусть она появляется перед твоими глазами каждый раз, когда ты почувствуешь ярость. Ты ведь понимаешь, что на месте животного легко мог оказаться человек.

Он замолчал и прислушался. Звуки леса замерли, подавленные тишиной, как солнце, заслоненное тучей. Затем тяжелая поступь и каменный взгляд Отца.

Его голос грохотал вокруг них, словно они стояли под гигантским водопадом:

— Ярость и смерть витают в воздухе! Нечто подобное я ощущаю, когда голодны мои хищники. Я поспешил сюда, так как узнал, что убийца — не мое создание. Также у меня была еще одна цель. Кэрмоди, от епископа я узнал о твоих исследованиях и ложных выводах и, как следствие, о твоем решении, навязанном епископу и капитану. Я пришел доказать тебе, как ты обманывался, и внушить тебе смирение перед теми, кто выше тебя.

Мастерс издал сдавленный крик, обхватил руку Кейт своей окровавленной ладонью и полу-побежал, полу-заковылял прочь, таща ее за собой. Кэрмоди, хотя и дрожал, не сдвинулся с места.

— Прекрати свои шуточки. Я знаю, каким образом ты пытаешься вселить в меня благоговение и панику.

— У тебя с собой это устройство. Используй его. Посмотри, излучают ли что-нибудь деревья?

Падре послушно нащупал замок чемоданчика и, после двух попыток, открыл его. Глаза его расширились, когда он взглянул на прибор.

— Убедился? На этом уровне никаких звуков, не так ли? А теперь следи за моими действиями и смотри на осциллоскоп.

Отец зачерпнул большую пригоршню желе из дупла ближайшего желейного дерева и замазал им кровавую рану на шее животного.

— Это «жидкое мясо» для начала затянет порез, так как он не очень велик, а затем восстановит поврежденные ткани. Желе посылает волны, которыми как бы ощупывает края раны, идентифицирует их структуру, определяя строение отсутствующих или поврежденных тканей, и начинает воспроизводить их. Но я управляю этой процедурой. Хотя могу, в случае необходимости, сделать это и без желе. Мне оно не нужно, ибо мои силы дарованы мне Богом. Тебе следует провести десять тысяч лет в одиночестве, не разговаривая ни с кем, кроме Бога. Тогда ты поймешь, что я не могу творить ничего, кроме добра, что я проникаю в мистическое сердце вещей, ощущаю его пульсацию так же, как биение собственного сердца.

Он возложил руки на остекленевшие глаза оленихи. Когда он отвел их, черные глаза уже светились жизнью, бока подымались и опадали. Встав на ноги, она хотела ткнуться носом в Отца, который остановил ее, подняв руку. Олениха развернулась и ускакала прочь.

— Может, ты захочешь созвать еще одно Судилище, — прогремел Отец. — Я понимаю, что новое положение вещей допускает это. Разве я мог догадаться, что тебя распирает от обезьяньего любопытства? И что твои умозаключения окажутся тоже вроде обезьяньих? Тогда я сам показал бы тебе все, на что я способен.

Гигант зашагал прочь. Кэрмоди проводил его взглядом. Потрясенный, он заговорил сам с собой:

— Не прав? Не прав? Неужели я действительно был недостаточно смиренен, слишком презрительно отнесясь к дальновидности Его Преосвященства лишь потому, что у него не было моего опыта… Не слишком ли много значения придавал я его болезни, ошибаясь в ее первопричине?

Он тяжело вздохнул:

— Хорошо, если я не прав, я признаю это. Признаю публично. Пусть это принизит меня в глазах людей. Пигмей, снующий под ногами у гигантов, пытающийся повалить их и тем самым доказать, что он выше.

Погруженный в свои мысли, он побрел обратно. Увидев дерево с огромными плодами, похожими на яблоки, он попробовал один из них.

— Гм. Восхитительно. В этом мире очень легко прожить. Никто здесь не умрет с голоду. Здесь можно стать толстым и ленивым, чувствовать себя как на Сионе, переживать экстаз воскрешения Это то, что всегда хочет часть твоей души, не правда ли? Лишь Богу известно, как приходится напрягаться такому толстяку, как мне, чтобы производить впечатление энергичного человека, вечно думающего только о работе. Ты должен забыть про усталость и вовсю проявлять служебное рвение. И твои прихожане, и твои начальники, которым следовало бы быть умнее, считают твои труды само собой разумеющимся и даже никогда не задаются вопросом: а не устал ли ты, не пал ли духом, не мучаешься ли сомнениями? Такого ведь вовсе не должно быть.

Отбросив наполовину съеденное яблоко, Кэрмоди попробовал темно-красные ягоды на кусте. Насупившись и ворча, он поедал их, не спуская глаз с удалявшейся фигуры Отца, с его широких плеч и буйной золотисто-красной гривы.

— И все же?..

Он рассмеялся:

— На самом деле это парадокс, Джон И. Кэрмоди, что ты снова выдвинешь на обсуждение проблему искушения, от которого ты уже избавил капитана и епископа. Это будет для тебя хорошим уроком — из которого, я надеюсь, ты почерпнешь немало пользы, — если сейчас уговоришь себя передумать. Может, тебе это было необходимо, потому что ты не подумал о том, как велико искушение, которое испытывает епископ, потому что ты испытывал — о, только слегка, но все же испытывал — презрение к нему за то, что он так быстро сдался, когда ты с легкостью устоял.

Ха, ты считал себя настолько сильным, под твоим поясом покоилось столько опыта! Это жир и одышка распирали тебя изнутри, Кэрмоди. Ты вынашивал в себе невежество и гордыню. А в итоге ты разродился унижением. Нет, смирением, ибо существует огромная разница между этими словами. Именно чтобы ты обрел смирение, Бог наделил тебя проницательностью.

Признай это, Кэрмоди, признай. Даже будучи в шоке от убийства оленихи, ты почувствовал радость, ибо ты хотел воскресить ее и вновь пережить тот экстаз воскрешения, который, конечно же, был запретен, ибо это наркотик, уносящий твой разум от проблем, связанных с твоей профессией. И хотя ты говорил себе, что не будешь воскрешать, голос твой был слаб, в нем отсутствовала убежденность.