Утром Даша пошла в школу в новом платье.
Возвратился с работы. «Добрый вечер!» — говорю. Не отвечает. Стоит у окна спиной ко мне.
Думаю, заболела, что ли? Но почему же встречает так неприветливо?
И вдруг Даша резко повернулась ко мне. Я был поражён отчуждённостью, с которой она смотрела на меня.
— Что с тобой? — удивился я.
Жена взяла со спинки стула платье:
— Где ты платье достал?
Только и всего-то! Я с облегчением вздохнул:
— Даша, напугала-то ты меня… — и засмеялся. — Не воровал. За свои собственные деньги брал.
А она смотрит на меня в упор и твердит своё: «Где достал?»
Я разозлился: из-за какого-то платья такое устраивать. Но взял себя в руки, решил превратить всё в шутку.
— Не воровал. Не грабил, — прижав ладони к груди, поклонился ей. — Если не веришь, у меня есть живые свидетели.
— Не кривляйся! Правду говори.
Мелкие стычки и раньше в семье, конечно, были. Ну, например, с этим говорил не так, того ненароком обидел. Ну что ж, виноват так виноват, признавался в своей оплошности, принимал её замечания. Такие недоразумения рассеивались без следа. Я тебе так скажу: люди, которые живут, не зная разногласий, сплошная тишь да благодать, безразличны друг к другу. Но тогда я понял, что должен сказать ей правду. Поэтому объяснил ей, что платье было принесено со склада.
Жена ладонью закрыла глаза.
— Так и знала… А я-то, дура, думала вчера: «Опоздал потому, что в магазине задержался», — пробормотала она и, достав из шкафа платье, положила его на мою кровать.
Ночью Даша наконец объяснила мне, что произошло. Учительница, которая позавчера стояла вместе с ней в очереди и которая тоже не купила платье, увидев её в обнове, при всех заговорила возмущённо: «Жена тойона… Где уж нам равняться с ней! Только для вида стояла в очереди, ей, видно, платье прямо на дом доставили».
По щекам Даши текли слёзы.
— Со стыда хоть сквозь землю провались. Такое ощущение, будто платье горит на мне. Насилу дотянула до большой перемены, потом побежала домой переодеться. Кирик, золотой мой, больше не делай так. Никогда! Давай жить как все люди, не хочу я никаких привилегий, прошу тебя, родной!
— Да пойми ты, — говорю ей, — председатель райисполкома не имеет свободного времени, чтобы стоять в очередях.
А она знай себе твердит:
— Нельзя… нельзя… Чем ты лучше других? Должностью? Должность на это права не даёт, наоборот, обязывает тебя пресекать такое. Нарушая законы, как же ты сможешь требовать, чтобы другие их соблюдали?!
…Так вот, чтобы вернуть прежний мир да согласие, решил не обращать внимания на её капризы, по-всякому ублажать её старался. Из командировок привозил ей гостинцы, отрез какой на платье, кофточку нарядную, её любимые лакомства, но она как-то перестала радоваться подаркам или делала вид, что всё это её не интересует. Нет, неправильно сказал, что делала вид. Она действительно ничего от меня принимать не хотела. Заимела привычку не надевать купленные мною вещи, не брать в рот мои гостинцы. Дети только лакомились. Живём одной семьёй, где уж тут делить на твоё и моё, но она строго соблюдала этот ею же самой установленный порядок. И у меня нервы есть, и у моего терпенья был предел. Стал раздражителен, вспыльчив. Думал про себя: «Ну, погоди, посмотрим, долго ли ты выдержишь», — посмотреть-то посмотрел, да ничего не высмотрел… До последнего дня нашей совместной жизни так и вела двойное хозяйство.
Но не думай, что мы ссорились, цеплялись друг к другу, нет! Порой бывали, как в молодые годы, друг к другу ласковыми, нежными, словно жених и невеста, которые встретились после долгой разлуки. Но и в те добрые часы жена вдруг, умолкнув, всматривалась в меня, обжигая внимательным, изучающим взглядом. То целует, а то лежит рядом и молчит, глядя на тёмный потолок комнаты. Однажды, помню, не выдержал я, вспылил: «Вспоминаешь кого, даже слов моих не слышишь?!» Ревность… она такая, даже если ревновать не к кому, ревнуешь к себе прежнему, ведь любила когда-то… Да ладно. Чего уж об этом говорить… Не надоел ли я тебе?
— Нет, нет, рассказывай дальше. — Оготоев закурил. У него уже прошло первое тяжёлое впечатление от встречи с Кириком. И ему было жаль этого враз постаревшего человека и хотелось помочь, сказать что-то облегчающее.
— Ты не осуждай меня, Трофим. Оглушил я тебя своими бедами, — продолжал Тоскин. — Сам знаешь, что у кого болит…
— Да что ты, — Оготоев вздохнул. — Не чужие вы с Дашей мне. Если проследить корни наших родов, должно быть, я и Даша хотя и дальние, но родственники, да и мы с тобой столько лет знакомы — не шутка!
— Поэтому-то тебе и рассказываю. Раньше никому о нашем разладе ни слова не говорил. А знаешь, по району прошёл слух, мол, Даша меня подозревать стала в неверности — ну и развелась. Э-э… пусть говорят что хотят!.. Истрепали имя моё, изгадили. Но близкий мне человек должен знать правду. Я вот рассказываю тебе, и как-то мне легче становится.
— Не переживай так, Кирик. Я понимаю, как тебе тяжело.
— А чего мне переживать?! Что я, зазорное что совершил, чтобы стыдиться? Да и Даша у меня хорошая. Только, видишь, чудная она… Другая бы на её месте рада была, что муж такой заботливый да хозяйственный, а она всем недовольна. Ну чем ей плохо жилось — муж человек уважаемый, заметный в районе, дом — полная чаша, дети растут. Ну скажи, Трофим, чего ей не хватало?!
Оготоев слушал Кирика, и ему вдруг припомнилось, как семья Тоскиных переезжала из города в колхоз. Кирик тогда хотел уступить квартиру своему приятелю, с которым он работал в министерстве, молодому парню, агроному. Тот жил с семьёй в небольшой комнате в общежитии. Кирик сам побывал у заместителя министра и заручился его согласием. А председатель месткома профсоюза, не зная об этом, распорядился в их квартиру вселить семью недавно умершего инвалида войны.
Накануне отъезда Тоскиных в село, когда Даша была дома одна, молодой агроном пришёл взглянуть на «свою квартиру». Вслед за ним явилась и вдова: услышав, что квартира предназначена молодому специалисту, словно онемела и молча стояла у стенки. А парень, смеясь и радуясь, прикидывал вслух, как его семья разместится в этой светлой, уютной квартире. Даша вдруг остановила уже собравшуюся уходить женщину, что-то тихо сказала ей, успокаивая.
