Леша с усилием повернул к ней голову.
Надины посинелые губы открывались и закрывались странным, механическим движением. Глаза не глядели, и лицо приняло тусклый, мертвенный оттенок.
XV
Промчался томный срок затишья. И вдруг буря нелепых гулов и воплей завыла над смятенной толпой. Дикие восклицания бичевали воздух.
По искаженным злобой лицам видно было, что здесь уже не было людей. Дьяволы сорвали свои мгновенные маски и мучительно ликовали.
Несколько человек в толпе в эти минуты вдруг сошли с ума. Они выли, и ревели, и кричали что-то нелепое и ужасное.
Из-под ног людей часто вырывались предсмертные дикие вопли, – там, на земле, повергнутые, сбитые с ног уже не могли подняться.
И эти вопли потрясли души немногих, еще оставшихся людьми в страшной толпе человекообразных дьяволов.
Стояли рядом оборванный хулиган и его подруга, развратная и пьяная. Они смотрели друг на друга и говорили злобные слова. Хулиган странно двигал плечом.
Усилием бешеной злобы освободил руку. В руке сверкнул нож. В ярких лучах солнца таким острым смехом задрожала быстрая сталь.
Нож вонзился в тело блудницы. Завизжала:
– Проклятый!
Захлебнулась своим визгом. Умерла.
Хулиган завопил. Нагнулся к ней. Грыз ее красную, толстую щеку.
– Нас задавили совсем, мы сейчас умрем, – хриплым голосом сказала Катя.
Леша углом глаза глянул на нее, как-то бессмысленно засмеялся и сказал громко и отчетливо:
– Надю задавили. Она холодная.
И крупные по его лицу катились слезы, а бледные губы бессмысленно улыбались.
Катя молчала. Лицо ее стало синеть и глаза потухли.
Леша задыхался.
Его ноги ступили на что-то мягкое. Резкая вонь поднималась с земли. Что-то, тяжело хрипя, ворочалось внизу.
– Воняет! – говорил сзади Леши странно равнодушный голос. – Бабу свалили, живот ей выдавили.
Посинелое Катино лицо странно, безжизненно поникло.
Леше стало вдруг холодно.
XVI
– Шесть часов, – сказал кто-то.
По голосу было слышно, что говорит дюжий, спокойный человек, которому не страшно в толпе.
– Четыре часа еще жить, – ответил ему робкий, задыхающийся шепот.
– Чего ждать? – злобно рявкнул кто-то гулким голосом.
– Помрем все начисто, – спокойно и тихо ответил женский глубокий голос.
Кто-то отчаянно завопил срывающимся полудетским криком:
– Братцы, да неужто нам еще эстольки времени давиться!
Взбудораженный гул метнулся по полю, как шумная стая пугливых, чернокрылых птиц. Метнулся, завыл, колыхнул. И навстречу ему метнулась толпа.
– Пора, братцы! – орал чей-то визгливый голос. – Не зевай, черти лешие все себе заберут.
– Иди, иди! – гудело кругом.
Стремительно и тяжко двигалась уже вся толпа.
А на Лешу неподвижные смотрели склоненные лица сестер, холодных и тяжелых на его плечах.
Разбившиеся волосы милых щекотали Лешины бледные щеки.
Ноги не переступали. Толпа несла всех трех: и Лешу, и сестер.
– Раздают! – закричал кто-то.
Видно было, и, казалось, недалеко, как летели в воздухе какие-то пестрые узелки.
– На шарап! – угрюмо хрипел измученный, тощий мужик.
– Чего стали, идите! – неистово кричали задние передним.
– Наших не пускают, анафемы вперед лезут, а мы стой, годи! – свирепо орал кто-то.
И со всех сторон неслись бешеные крики:
– Братцы, вали напролом!
– Да что на него, лешего, смотреть, – за горло его хватай, да под ноги!
– Вали вперед, чего смотреть!
– Не дают, сами возьмем!
– О-ой, раздавили!
– Батюшки, кишки вон лезут!
– Подавись своими кишками, сволочь треклятая!
– Режь ее, стерву астраханскую!
– Давай, не задерживай! – ревел впереди свирепый голос.
XVII
Везде вокруг свирепые грозили, отчаянные лица.
Тяжелый поток. И все та же злоба…
Нож разрезал платье. И тело.
Завыла. Умерла.
Так страшно.
Безжизненно смотрят на него странно посинелые лица милых…
Кто-то хохочет. О чем?..
Близок конец. Вот уже стены сараев…
В поднятой высоко руке дюжего парня тускло светилась в золотом солнечном свете кружка. И рука была странно и ненатурально воздвигнута к небу, как живой шест.
Кто-то метнулся вверх головой. Выбил кружку, – так слабо держала ее посинелая от натуги рука.
Кружка падала медленно, грузно, описывая дугу. Скользнула по чьей-то спине.
Дюжий парень скверно выругался.
Он был красный, потный, и белки его глаз, вытаращенных от натуги, казались крупными.
Нагнулся за кружкой с большим усилием. Видно было, как двигаются его локти.
Вдруг он поник, глухо крикнул.
Кто-то повалился на его нагнутую спину. Повалился и зарычал. Барахтаясь, пополз вперед по спине упавшего. Еще кто-то сзади навалился на обоих животом. Все трое осели. Послышались глухие вопли. Верхний поднялся и казался очень высоким. Толпа слилась над поверженными, и по ее грузному оседанию можно было заметить, как приникли к земле двое задавленных.
Дюжий мужик с покрасневшим до багровой синевы лицом, двигая локтями и плечами, высвободил правую руку и протянул ее вперед. Его сдавили. Рука странно моталась на чужом плече, красная возле красного платка.
Баба в красном платке повернулась, вцепилась зубами в руку дюжего мужика. Непонятна была ее злость.
Свирепо вопя, мужик вырвал руку. Отчаянно заработал локтями. Казалось, что он растет.
Его выперли вверх. Упал на чьи-то головы, и злобные под ним загудели голоса. Встал коленями на чьи-то плечи. Опять упал.
Падая, вставая, опять падая, становясь на четвереньки, он пробирался вперед, и толпа была под ним сплошной, неровной мостовой, тяжко движущимся глетчером.
И уже многие выталкивались локтями вверх.
Видно было несколько человек, неловко бегущих по плечам и головам к крышам буфетов.
И уже многие взбирались на крыши.
XVIII
Две бабы сцепились. Молча, угрюмо. Одна залезла пальцами в рот другой и рвала ей рот. Видна была кровь. Послышался отчаянный визг.
Резались ножами, чтобы проложить дорогу, и убитых толкали под ноги. Иногда убийца падал на убитого, и оба никли под ногами множества свирепых дьяволов.
Многие упали в овраг. На них валились другие. В короткое время овраг был завален тяжко вопящими, мучительно умирающими людьми. И дьяволы топтали их ногами, обутыми в тяжелые сапоги.
Рыжий парень перед Лешей давно уже лез вверх, отчаянно работая локтями, напирая на плечи соседей. Он кричал что-то невнятное и хрипло хохотал.
Сначала непонятно было, чего он хочет и что с ним делается. Вдруг он начал быстро подниматься и на короткое время закрыл перед Лешиными глазами все, что было впереди.
Нелепые крики его падали в тупую толпу сверху острыми, свистящими бичами, и странно было слушать нисходящий, казалось, с неба гнусный голос. И тогда слова его стали ясными.
И слова его были – кощунство, и хула, и скверная брань.
Потом он вдруг обрушился куда-то и ударил каблуком Лешу в лоб.
Но сейчас же начал подниматься. Стал на четвереньки. Вцепился в русую косу полузадавленной девушки. Встал на чьи-то плечи.
Он был красный, рыжий, хохотал, неровно шел вперед, по плечам и головам ступая без разбора тяжелыми сапогами.
Похожий на дьявола, медленно шел он над сжатой, тяжко ревущей толпой и скрывался вдали.
И опять казалось Леше, сквозь страшное томление, и тошноту, и багровый туман в глазах, что кто-то громадный, головой до неба, – и еще выше, – человек или дьявол или человек-дьявол, идет по головам умирающих в задыхающейся толпе людей и вержет на них страшные богохульства.
Толпа впереди продавливалась в узкие проходы между деревянными шалашами. Оттуда слышались вопли, визги, стоны. Мелькали шапки и клочки одежды, почему-то взлетавшие наверх.
Чья-то русая голова несколько раз стукнулась об острый угол балагана, поникла, пронеслась порывом вперед и вдруг исчезла.