В начале своей учительской карьеры я оказалась в неправильном лесу. Я мало внимания уделяла игре и не прислушивалась к историям, хотя когда-то давно я, наверное, тоже воображала себе всякие чудесные события.

Мои самые яркие детские воспоминания – о том, как хорошие и плохие парни гоняются друг за другом на школьном дворе. Принимала я в этом участие или просто смотрела со стороны? Я прокрутила в голове наши разговоры в школе, пытаясь вспомнить, как мы общались, вспомнила записку, которую я написала кому-то (или же, наоборот, это мне ее написали?): «Ты кем будешь? Давай как будто мы сестры».

Не было ничего важнее игры. Мы проигрывали наши страхи, дружбу, придумывали персонажей и реплики для них и получали удовольствие от созданных нами ролей.

Но мы были очень осмотрительны и не раскрывали своих секретов в классе, чтобы Нгаи не лишил нас своей любви и позволения плавать в прохладной воде. Нгаи бы не понравилось, что столько перегревшихся бегемотиков тратят драгоценное школьное время на свои личные истории.

Но, к счастью, даже тысяче Нгаи не под силу истребить инстинкт рассказывания историй. Он всегда готов возродиться из пепла. Пересказывая историю Джозефа о Нгаи, я ловлю себя на желании сочинить свою собственную: рассказывание историй заразительно – слушая детские истории, учитель вспоминает свои фантазии.

Как только мы проникли в коллективное воображение достаточно глубоко, нам уже легче устанавливать взаимосвязи и выстраивать мифологии. Класс без собственных мифов и легенд не совершил еще путешествие вглубь, туда, где зарождается все живое.

Групповые фантазии – основа групповой культуры; именно здесь мы ищем общую почву. То, что мы разучились делать, лучше всего получается у детей: они придумывают истории. Детские истории – модель для активного, свободного исследования различных идей.

– Я слышу воров, – шепчет Эдвард. – Я их в тюрьму посажу.

– Нет, я, – спорит с ним Элай.

– Не оба. Это слишком много. Нужно… не много.

– Тогда ты папа-полиция, а я старший брат-полиция.

– Оба два полиция?

– Не очень много.

– Только два. Оба два – папа и еще брат.

Никакому учителю не удалось бы придумать такой наглядный урок, чтобы объяснить разницу между «слишком много» и «оба». Эли и Эдвард в своей игре-фантазии сумели найти зримое воплощение этих абстракций изнутри истории. Разыгрывая отвлеченную идею, ребенок находит органический способ выразить ее в емкой и связной форме. Его интуитивная вера в скрытые значения тем самым оказывается удовлетворена.

Вот почему игра приносит столько удовольствия. Исследовать свою собственную природу, то, как ты устроен, – нет ничего более пьянящего, более захватывающего. Заторы расчищаются, прокладываются новые маршруты. Подход к языку и мышлению, не учитывающий значения игры с ее драматургией, с ее лейтмотивами дружбы, утраченной и вновь обретенной безопасности, упускает из виду важнейший стимул творческого процесса.

Игра, самую суть которой составляет рассказывание историй, – основная реальность дошкольного образования и детских садов, и она же, по-видимому, лежит в основе любых творческих, связанных с воображением усилий в течение всей нашей жизни. Однако не будет большим преувеличением сказать, что для дошкольников игра – единственная возможность создать условия, в которых все понятно от начала до конца.

Судите сами. Вот у вас две дюжины детей, все они задействованы в стихийных театральных труппах, каждая труппа разыгрывает свою пьесу, при этом они забегают в чужие декорации, провозглашают различные взгляды на жизнь и смерть, изобретают новые сюжеты, и никто никогда не спрашивает: «А что здесь, собственно, происходит?».

Лили диктует мне свою историю, а в это время до нас со всех сторон доносятся шумные отголоски десятка других историй:

– Будешь в тигла иглать? Саблезубого?

– Супермен! Я в тебя стрелил!!

– Агу, агу, мамочка!

– Охотники за привидениями! Лизун!

– Мяу, мяу, хорошая киска!

– Ты папа, Саймон? А вот наша пещера, там добрые мишки!

Никому из детей в голову не приходит спрашивать: «А что это все они тут делают? Кто все эти ползающие, скрюченные, куда-то лезущие люди?». Нет никакой растерянности, только желание попасть в качестве персонажа в чью-то историю или убедить одноклассника поиграть в твою.

Но стоит учительнице внести хоть какое-то изменение в этот распорядок, например, сформировать группы для полдника, как напряжение начинает стремительно нарастать. С кем я в группе? Куда мне идти? Учительница не виновата. Просто естественный порядок в классной комнате у дошкольников противоречит любому плану, не учитывающему то, как развивается игровая фантазия или складывается дружба. Дети не могут постигнуть замысла учительницы, не понимают ее логики.

А вот если бы она сказала: «Саймон, раз ты был папой Джозефа в медвежьей пещере, то тебе нужно сесть с ним за один стол», тогда бы все ее поняли и поддержали. Или же, если бы кто-то из детей сказал: «Давай как будто вор покрал стол, а мы длугой нашли!», тогда бы новый план обрел живой смысл. «Давай как будто» – это выражение часто сбивает взрослых с толку, но для ребенка это очень важные слова, в них заключен весь его мир, сцена, на которой возникает его личность и обретают безопасное воплощение его тайные помыслы.

Великие писатели знают эту истину, помнят ее с детства. Они описывают героев, которые чувствуют себя настоящими, только когда притворяются кем-то еще. Лишенные всех иллюзий, они бродят бесцельно, спрашивая себя: «Кто я? Что мне нужно делать?».

Так и дети, первый раз очутившись в школе, блуждают по ней в беспокойстве, пока кто-нибудь не поделится с ними своей фантазией и не возникнет игра, где распределены роли. Так и место, и сам человек обретают смысл, и тогда слова текут привольно и осмысленно, принося удовольствие.

Если я хочу войти в ритм рассказчиков, населяющих мой класс, мне придется играть на их сцене, а иначе нам не услышать друг друга. Конечно, мне до них всегда будет далеко, потому что ребенок не просто рассказывает историю – он ее всегда разыгрывает.

Игра – это и модель, и самоцель. В истории, рассказанной трехлетним ребенком в самой зачаточной форме, как простое перечисление предметов на столе, содержится скрытый сюжет.

«Вот карандашик, бумага, ножницы» – это можно понять так: «Давай как будто я цветной карандашик, я рисую на бумаге, а ножницы хотят меня порезать, и я скатываюсь со стола».

Сюжет есть всегда. Слова придумываются в действии и становятся сценарием для игры. Четырехлетняя Саманта вырезает кружок из бумаги и катает его туда-сюда по краю стола, в ожидании своей очереди рассказывать историю.

Кружок и впрямь оказался волшебным, а иначе откуда взялась бы такая история? Игра Джозефа в супергероя тоже с такой же легкостью превращается в историю. – Я Бэтмен! – кричит он, носясь между столами и вращая своим супергеройским плащом.

– А почему ты не Хи-Мен? – спрашивает Алекс. – Он же сильнее!

– А я летать могу! Смотри, какой у меня плащ!

Через минуту Джозеф уже рассказывает историю: – Однажды пришел Хи-Мен, а Бэтмен взлетел выше. Он был сильнее. Он спас положение.

– Как же он спас положение? – спрашиваю я.

– А он поймал всех плохих злодеев, – отвечает Джозеф. – Эй, Алекс, ты кем хочешь быть в моей истории?

– Я буду Скелетором!

Это очень нравится Джозефу, который сообщает мне: – Алекс всегда хочет быть плохим парнем.