Я делал для себя невероятные открытия: честолюбие, оказывается, движет людьми в гораздо большей степени, чем можно предположить. Надо же! Этим свойством человеческой натуры, прежде у нас не таким явным, объясняются даже события истории, а в повседневной жизни - поступки, решения, нравственный, а то и политический выбор: почему, в самом деле, Х подался в ту сторону, а не в эту. Мы-то думали и гадали!..

Его место - на подиуме. Так он устроен, так захотел.

Спрашивается, зачем?

Что это за счастье такое, что за страсть - быть всегда на виду, на возвышении? Азарт спортсмена?

Добежать первым, обойдя второго и третьего?

Сделать свое имя известным среди тысяч неизвестных имен и лиц. Засветиться - вот оно опять новое словечко, новый глагол. Или так еще: раскрутиться. Телевизионный век, перевернувший всю жизнь рода человеческого, открыл перед честолюбцем еще и такую перспективу: сделать знаменитым не только имя свое, но и физиономию.

Клянусь, я этого никогда не мог понять. Честолюбие поэта, режиссера, тем более артиста еще объяснимо. Но поэт никому ничего не обещает кроме стихов. Он так и пишет: "Желаю славы я", добавив, правда, с какою именно целью: "чтоб именем моим твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною окружена была, чтоб громкою молвою всё, всё вокруг тебя звучало обо мне". Понятно.

Другой поэт, напротив, видит благо в том, чтобы "окунаться в неизвестность и прятать в ней свои шаги, как прячется в тумане местность, когда в ней не видать ни зги". Это стихотворение начинается словами: "Быть знаменитым некрасиво". А ведь и впрямь некрасиво. Как точно сказано!

Это - поэты, художники. А что же люди с политической сцены? Ведь ими движет, надо понимать, не "желание славы", не самоутверждение, а что-то совсем другое, связанное со справедливым устройством жизни. Они популярны потому только, что обещают нам это и больше ни почему. Ну, у кого-то, наверное, хорошо подвешен язык. А у кого-то уже и харизма - знак качества, также запечатленный в новом словаре. Но ведь все это - в заботах об общем благе.

Какое ж тогда, стало быть, честолюбие?

Тут чудилась какая-то фальшь, подмена. Об общем ли благе речь, нашем с вами, или о своем?

Честолюбие подозрительно.

Мысли эти пришли мне в голову не сейчас; только тем они, пожалуй, и интересны. Процитирую запись из дневника, неуклюжую, но зато подлинную, по свежим следам:

"1.04.88. Какая нетерпимость, упоение властью, неутоленное до сих пор смешное тщеславие... Странная вещь: время стало лучше, а люди хужеют".

Еще:

"26.07.88. Кто похитрее - наладились, приспособились. Были людьми застоя, стали людьми прогресса. Как эти заграничные плащи с двумя вариантами верха и подкладки на каждый сезон: выворачиваешь наизнанку и носишь".

Теперь уже и не вспомню, что и кто конкретно имелся в виду; ясно, что впечатления были почерпнуты на этот раз в родном союзе, где друзья секретари, призванные, как я понимал, к бескорыстному служению идеалам, обрастали постепенно должностями и некоторыми благами, недоступными простым смертным, и частично впадали в грех честолюбия.

Так я рассуждал наедине с самим собой, делая все новые отрезвляющие "открытия" - разумеется, в кавычках.

Мои коллеги и впрямь превращались в генералов, и сам я тоже, наверное, этого не избежал, если посмотреть со стороны, и это на самом деле не должно было шокировать, потому что в нормальной жизни идеальное переплетено с низменным, а проще говоря, люди не работают "за так". Презираемые нами с детства шкурные интересы есть на самом деле реальные живые интересы живых людей. Так в нормальной жизни.

Наверное, в жизни ненормальной что-то больше греет душу. Что уж тут поделаешь - наступала нормальная. Все становилось на свои места.

Свобода - это не абстракция. Это прежде всего свобода быть самим собой. Вот еще одно из моих "откровений". Люди перестали притворяться и, как ни печально, хужели на глазах. (Или все-таки "худшели", как правильнее?)

Свобода - это то, чем пользуются все без разбора, а не только достойные, честные и талантливые. Вы хотели свободы?

Запись в дневнике. 1.04.88. В "Знамени" - Константин Симонов, "Глазами человека моего поколения". Читаю взахлеб. Близко и интересно. Пишет все честно - как есть, как было. Дневники, не предназначавшиеся для скорого опубликования. Написанные человеком, знавшим, что дни его сочтены. Исповедь. Всё до конца.

И все равно - не свободен. Как это страшно. Даже в такой час.

Все в том же мире фальшивых ценностей - Сталинских премий, разговоров в ЦК и вокруг ЦК, опутан всем этим и хочет прорваться, так и чувствуется, к чему-то подлинному, высшему - не может. Даже перед лицом вечности.

Пишет, что у него шесть Сталинских премии, пять - за дело, а одной он стыдится - за пьесу "Чужая тень". А значит, за "Русский вопрос" не стыдится...

И все эти безумные игры - сборища у Сталина по поводу Сталинских премий: кому давать, кому не давать, и простить ли писателя Злобина за его грехи и т. д.- в подробностях и на полном серьезе. Вместе с тем и немало честного и разумного по поводу тех дней... кроме одного: схватиться бы сейчас за голову - да что же это за кошмар, абсурд, наваждение, и я, поэт, интеллигент, грассирующий дворянский отпрыск, участвую в этом во всем!

И ведь не худший из людей "моего поколения" - красивый в любви и дружбе, широкий, щедрый, не робкого десятка. Первый из советских писателей, в ту эпоху еще, ухитрился быть европейцем по вкусам, образу жизни, способу работы: офис, стенографистки, свой адвокат. И скольким людям помог. И если случалось запачкаться, как в 1949-м, например, то первый же потом выручал отверженных - что было, то было. (О Фадееве сказал Шкловский по такому же поводу: "продаст за копейку, выкупит за рубль"). Кто работал под его началом в "Литературке", в "Новом мире", любят его до сих пор.

А уж сколько сделал для литературы. Издание "Мастера и Маргариты" в 1960-м - его прямая заслуга, подвиг того времени.

И вот эта "Исповедь", честная и жалкая.

Не понял. Не успел. Не смог.

Это - трагедия.

Вам ее не понять, тем, кто не выстрадал. Подвиги той поры теряют цену. Их уже не берут в расчет.

Издал Булгакова. А с каким предисловием, с какими неуклюжими оговорками и извинениями, попытками прицепить Булгакова к соцреализму и тем самым как бы легализовать его! Читать невозможно.

И впрямь невозможно. И не читайте, забудьте. Но хотел бы посмотреть на вас в той ситуации. "А у нас не будет таких ситуаций". Дай-то Бог!

Драма людей, приближавших, кто как мог и умел, это наше время, которое их же и перечеркнуло!

Заняться делом! Надоело ходить в оппортунистах, это во-первых. Во-вторых - выступать, как это у нас повелось, по всем вопросам сразу. Что бы ни обсуждалось на секретариате, высказаться считал своим долгом каждый, и это длилось часами, и были у нас уже свои записные ораторы с получасовыми речами обо всем на свете, иногда, впрочем, блестящими - но сколько же можно? Я выбрал для себя "конкретный участок" - прессу, вознамерившись доказать себе и другим, что если усердно заняться чем-нибудь одним, то от тебя будет, по крайней мере, толк.

Был такой рижский журнал "Кино", издавался на двух языках, латышском и русском, прекрасный журнал, может, даже лучший среди всех подобных изданий. Работали там, как водится, одержимые люди, получали копейки, носились в поисках бумаги, поскольку журнал их относился к какой-то четвертой, что ли, категории, даже, собственно, числился не журналом, а каким-то бюллетенем при конторе кинопроката и не имел подписки. Этим людям нужно было помочь.

Мы учредили, как положено, специальный Совет по кинопрессе, с председателем в моем лице и двумя замами, нашли какое-то важное постановление ЦК и правительства и в нем как раз пункт, дававший нам некоторые надежды, составили ответную бумагу со всеми выкладками, и так, во всеоружии, с гордым самоощущением начинающего бюрократа, я двинулся прямиком в ЦК КПСС, на Старую площадь, в 10-й подъезд.