Ты всегда останешься деревенщиной, сказал Янко.
Это прозвучало как насмешка и с некоторым презрением, но было правдой.
Я и сейчас деревенщина, хоть и деревенщина с ветеранской пенсией, деревенщина, который долгое время ходил на собрания в городе и помогал новой власти, когда было нужно. И который все реже копался в земле. В послевоенные годы я работал в кооперативе, все больше в конторе, а не на полях. Какую-то живность я все равно держал, и пашни, куда ж без этого. Теперь хлев уже долгое время пустует, и луговины никто не косит. Дом все-таки отремонтирован, удобный, не могу пожаловаться, сын на машине приезжает, когда только может, жена его и приберется у меня и постирает, два внучонка возятся возле дома. Хорошие деньки. Правда, по большей части я все-таки один. А сегодня вечером, когда не стало Янко, тем паче. Смотрю на старую скрюченную грушу возле забора, думаю, придется ее скоро срубить. Я уже и в прошлом году думал об этом, ну да пусть уж еще раз родит эти терпкие плоды. У забора растет крапива, которую надо будет тоже как-нибудь покосить, может, завтра и займусь этим. А сейчас посижу еще, наслаждаясь этим вечером, упоительным запахом летней зелени, безудержным ростом буйной растительности, тем, как ветер приносит остывший запах хвои из леса повыше поместья под Крутым Верхом. Как все растет и исчезает. Пепца уже десять лет там, где теперь Янко, там и мать моя с отцом, а я вот еще хожу, копчу землю, мастерю по дому, забор вот починил, иногда на машине съезжу в корчму, в церкви не бываю. Терпеть не могу священников, да и политиков, во всяком случае, этих новоявленных. Пока были Янко и наши, было другое дело. Понятно было, кто есть кто, были рабочие и крестьянство и уважаемая интеллигенция, теперь же все только хапают и с ума сходят из-за денег, в том числе и мой сын.
Я прислушался к приближающемуся издалека поезду. Это вечерний дизель, который возит рабочих из Любляны и Крани, ходит каждый вечер. В довоенные годы на нем приезжал домой Янко, он служил подмастерьем в городе, это было в то время, когда у него еще не было мотоцикла. Я часто встречал его на станции. Вокзал мне нравился еще и потому, что там был дядя Штефан. Он был начальником станции, видный такой мужик. У него была форма и сигнальный жезл, с которым он отправлял поезда. Он не был нашим родственником, и я звал его дядей Штефаном, потому что иногда, по долгу службы, он заходил к отцу пропустить рюмочку крепкого, и тогда они до глубокой ночи разговаривали о политике. Он был отличный дядька, и мое детское сердечко просто сгорало от восторга, видя, как он поднимает жезл с круглой красной дощечкой, отчего все приходило в движение, и на тихой до этого станции все начинали бегать, двери вагонов захлопывались, локомотив пыхтел, затем все трогалось с места, и вскоре за тем поезд исчезал за холмом, а появившись вновь, уже мчался на всех парах. И причиной всему этому был всесильный человек, бывавший у нас дома. Его тоже уже нет, как нет и Янко, а поезда по-прежнему мчатся, большинство их проносится мимо деревни, а тот, что на подходе, знаю, сделает остановку. Так и вижу Янко, как он прыгает с верхней подножки прямо на перрон и кричит: а ты знаешь, что я купил мотоцикл?
В один такой приезд домой Янко повез меня покататься на своем мотоцикле. Это было на Пасху, дороги были сухие, теплый, почти весенний ветер свистел в ушах. На перекрестке у распятия Иоанна Крестителя мы остановились и бросились на траву. Из сумки на мотоцикле Янко достал бутылку вина и сделал несколько глотков. Вдалеке мы увидели всадника, скакавшего по дороге от опушки леса нам навстречу.
Женщина, заметил Янко с ухмылкой, гляди-ка, как она приподнимается в седле. Это была молодая хозяйка поместья.
Ее зовут Вероника, сказал я, она каждый день ездит верхом.
Матерь божья, продолжал Янко и поднялся, чтобы лучше разглядеть ее, ты смотри, как она орудует задницей.
Мне показались пошловатыми его замечания о госпоже Веронике, которая всегда была так приветлива, разговаривая со мной и со всеми остальными, кто ходил помогать в Подгорное. Во время покоса она иногда сама приносила нам перекусить, стряпухи сказывали, что порой она заглядывала и к ним и, засучив рукава, помогала на кухне. У нее для каждого находилось приветливое слово, и до сих пор я никогда не задумывался о том, что хозяйка поместья Вероника была женщиной, во всяком случае, не в таком смысле, как Янко. Она направлялась прямо к нам, ее светлые волосы развевались от легкого ветерка. Когда она была совсем близко, я и сам поднялся, а она громким окриком остановила, поглаживая и усмиряя под собой, вороного коня.
Уж не наш ли это Иван? воскликнула она.
У нее было хорошее настроение, и она засмеялась.
С каких это пор вы ездите на мотоцикле, Йеранек?
Да это не я, несколько смущаясь, ответил я. Янко на нем ездит, я только прокатился.
Янко просто внаглую пялился на нее.
Я и вас могу немного прокатить, заметил он.
Вы бы меня прокатили? произнесла она, будто ее нимало не смутило его почти нахальное предложение. Это я вас могла бы прокатить, я умею водить.
Она умела водить автомобиль, говорили, что она умеет и пилотировать.
Давайте, сказал Янко, я еще не знавал женщины, которая бы умела на мотоцикле ездить.
Так еще узнаете, засмеялась она. Как-нибудь в другой раз. Сейчас мне пора обратно.
И она поскакала прочь по дороге через поле, а мы смотрели ей вслед.
Далеко в низине она повернула коня и направилась в гору, по дороге в Подгорное.
Янко был совершенно очарован.
Вот это баба, вздохнул он.
Затем он принялся громко смеяться.
Если бы она и правда меня прокатила, развязно воскликнул он, я бы ее вот так обхватил за талию.
Он встал позади меня и обхватил за пояс, вот так, добавил он, скользя ладонями по моей рубашке вверх, хватая меня за грудь, и вот так. Он приподнял меня в воздух, и я тоже начал тупо ржать.
Ты, лопух, произнес я, она не про тебя, она замужем.
Так замужние лучше всего скачут, загоготал Янко, и мы уселись на мотоцикл и помчались в деревню, поднимая за собой клубы пыли.
Иван, ты ни бельмеса не смыслишь, ты навсегда останешься холопом.
В тот раз я впервые осмелился подумать, что молодая хозяйка поместья как никак была женщиной, молодой и привлекательной женщиной. Хоть она и была старше меня, она все равно была интересней, чем все наши девчонки, с Пепцей вместе взятые. Пепцу я, естественно, любил; когда я провожал ее вечерами до дверей их дома, я еще долго ходил кругами, смотрел на звезды и думал о ней, о ее черных волосах, которые я мог потрогать, когда мы оставались наедине, о ее пружинистой походке и глазах, выискивающих меня в церкви, когда мы пели на хорах. Однажды священник, застукав нас на лужайке за церковью, когда я взял ее за руку, отчитал, что физическая близость до свадьбы непозволительна. Пепца засмеялась, священник тоже рассмеялся, потом серьезно добавил: первое назначение брака рождение и воспитание детей, и только вторичная цель взаимопомощь и плотские утехи. Возможно, он был прав, он был славным человеком, хорошо пел и хорошо говорил, может, хорошо бы было, если бы сегодня он проводил Янко из этого мира. Я большей частью терпеть не могу священнослужителей, хотя наш священник на самом деле не так уж и не прав был, Пепца мне потом и правда родила сына и была мне в большую помощь по жизни. Плотская любовь это нечто иное.
Вероника была совсем особенной, у нее не было детей, по поместью она ходила в брюках и рубашке с засученными рукавами. От нее исходила доброжелательность, и улыбалась она не как хозяйка, вечно талдычащая о делах, которые необходимо переделать, а как женщина, которая улыбается мужчине, в том числе и мне. Однажды вечером, когда мне пришлось задержаться в Подгорном в дровяном сарае по работе, которую мне хотелось закончить засветло, я увидал ее в шелковом платье. Она стояла у дверей, встречая гостей, приехавших из Любляны на машине. Увидев меня, прошла через двор ко мне и спросила, езжу ли я еще на мотоцикле. Я ответил, что нет, приятель уже долгое время не навещал родных. Как зовут этого мотоциклиста? Я ответил. От ее тела веяло духами и теплом.
