Впрочем, такие взрывы случались у Натальи Петровны за всю-то их с мужем длинную жизнь раз пять, не больше. Обычно соглашалась со всем, что делал Николай Иванович. А молчание… Муж и должен быть спокойным и самостоятельным.
Только за едой он иногда произносил несколько слов. Сядет, обведет глазами стол:
— Так. Творог. Поглядим… Яички. Ладно.
Почему не сварила «Геркулес»? …Ага. Молоко. Не скисло? А «Геркулес» завтра же сварить.
От вечной молчанки Наталья Петровна потихоньку стала разговаривать сама с собой. И — смешно, сказала бы хоть что путное, а то ну прямо, как Николай Иванович: «Так. Посуда. Помыть. Картошка, отварить. Царапина на полу — чего делать, и не знаю…» А вообще-то жаловаться на жизнь было грешно. Здоровье пока — тьфу, тьфу, чтоб не сглазить, не голые, не босые, не голодные. И отдельная, как ни говори, квартира с удобствами. И сын — тоже. Как и отец, работящий, не пьет, ни курит и без баловства. А что мало денег приносит, так не его вина, все по справедливости: плата за высшее образование да за чистую работу.
Живут с Людмилой своей Сергеевной дружно, весело — вчера как раз говорил: в праздники ходили вдвоем в ресторан. Вчера Наталья Петровна на эти слова и внимания не обратила, а ночью проснулась, лежала, думала о разном и додумалась: вдруг чего-то обидно стало: кончается жизнь, можно считать и кончилась, теперь уже не жизнь — доживание, и все, вроде, было. А вот ресторана — никогда! Может (даже наверняка), ничего в этих ресторанах особенного нет… только зачем столько народу туда рвется? Все: ресторан! ресторан! Жили в центре, идешь вечером по проспекту, так ведь у каждого-то ресторана очередь. И не то, чтобы одна молодежь, разного возраста люди, есть и пожилые. Значит, стоит зачем-то мерзнуть под дверью?
Все это Наталья Петровна и приготовилась высказать мужу, когда тот начнет над ней насмехаться.
Николай Иванович выслушал жену молча, взглянул с любопытством, пожевал губами, оделся и ушел в парк, играть в свое домино — только коробка с костяшками брякнула, он ее постоянно держал в кармане пальто. Муж ушел, а Наталья Петровна стала мыть в кухне пол и, пока мыла, решила на этот раз ни за что не уступать, всю жизнь уступала. Хватит, ишь ты! У него удовольствие — домино, а и она заслужила, всю жизнь отработала и теперь крутится полный день.
Наталья Петровна выпрямилась, отжала тряпку в ведро, посмотрела в окно, как погода. Ведь простудится в этом пальто, говорила: надо зимнее, не послушал, упрямый баран!
Напротив, у рынка, как всегда стояли старушки, торговали, кто чем. Этим, видно, никогда не холодно, как ни глянешь — всегда тут… А небо-то ясное, к морозу. И дерево, вон, качается, ветер, значит… А ресторан?.. Что ж… Эка невидаль — ресторан! Размечталась. Деньги пушить на старости лет, из ума начала выживать. Дура, ох, дура! Ну и согласится муж, в чем, скажи, пойдешь? Ведь как вышла на пенсию, ничего себе не сшила, не купила. Дома всегда найдется, что трепать, по гостям не больно ходим, а тут надумала: по ресторанам! Вот и правильно, что отругает, нам, бабам, только дай волю. В ресторан ей, артистке республики!
А Николай Иванович взял и согласился!
Как пришел к обеду, сразу:
— Готовься, делай шестимесячную, завтра — в ресторан. В «Весну». Пойдем, посидим, как люди. Не хуже других, заслужили отдых.
За столом — чудеса да и только — сидел веселый, рассказывал:
— Ребята (старики его, доминошники) говорят: а чего? Посоветовали идти в «Весну», это у нас в районе сразу же за парком новый ресторан, летом открыли. Летом был наплыв — не протолкнешься, иностранцев привозили кормить на автобусах, а сейчас народу мало. Я ходил, смотрел — ничего… Говорят, и кормят прилично, и все прочее. Платить — так уж чтоб было, за что! Мне Фокин… ну тот, что с палкой ходит, бывший музыкант, в театре работал… хотя ты не знаешь… так он сказал: «Весна» — ресторан «люкс», высшего разряда.
Весь вечер Николай Иванович был разговорчивый, вспоминал чего-то, как провожали на пенсию Васильева, его друга по работе. Тоже был старшим мастером, только на другом участке. Решили отметить в ресторане, собрали денег, заказали банкет. На банкете том Васильев, вообще-то человек спокойный, вдруг полез драться к Филиппычу, к начальнику цеха. «Ты, — кричит, — жмот, жмотяра! Я молчал, права не имел, а теперь все скажу!» Еле их растащили.
Жалко Васильева — вдруг погрустнел Николай Иванович, — хороший был мужик, справедливый, правду тогда Филиппычу сказал… Я вот не сказал… Филиппыч — то настоящее говно, пускай молодой и с дипломом. Для него рабочий — не человек, а вроде бобика. И меня сто раз дураком выставлял. Надо, скажем, человека оставить на вторую смену, или еще что. Попрошу. Конечно, обещаю заплатить. А Филиппыч потом мне козью рожу: «Не буду платить, меня не спросил, плати из своих».
Васильева Наталья Петровна знала. Пока был здоров, чуть не каждый день заходил к Николаю Ивановичу — жил рядом. И всегда приносил шашки. Войдет, разденется, разуется и прямо в носках — в комнату. И всегда так застенчиво: «В шашульки, как, будем? Ага?» И сразу расставлять, а сам приговаривает: «Шашечки, шашульки, шашулечки».
— Николай Иванович, научи меня в шашки играть, — сказала Наталья Петровна.
Он и не услышал, давал распоряжение:
— Надо в срочном порядке купить новое платье. Выходное, чтоб не стыдно. Раз в жизни ездили к Михаилу, была, как чучело. Кофта какая-то, рейтузы…
Ох. В ресторан, так в ресторан. На следующее утро Наталья Петровна купила себе в универмаге новое платье. Хотела поискать что-нибудь недорогое в комиссионном, Николай Иванович запретил:
— Только новое. В скупку сдают одежду исключительно с покойников.
Шестимесячной завивки Наталья Петровна делать, понятно, не стала, нечего смешить людей. Причесалась, как всегда, гладко, а сзади пучок. Николай Иванович надел черный костюм, накрахмаленную белую рубашку с галстуком. И отправились.
Пустой парк. Красные и голубые флаги шеренгами по обеим сторонам центральной аллеи. Твердый зимний ветер, а с утра было тепло и моросил дождь. Жестяной стук и скрип схваченных внезапным морозом полотнищ. Заиндевевший, похожий на оцинкованное железо асфальт. Громкая музыка из репродукторов — праздничная музыка — медь духовых инструментов. Голые и черные, точно отлиты из чугуна, стволы деревьев, а над ними — синее металлическое небо.
— Вон там, если налево к пруду, наша площадка. Где собираемся, — пояснил Николай Иванович. Жена согласно кивнула. Потом спросила:
— А «Весна эта»? Далеко еще?
— Минут пять, не больше.
…Боится. Николай Иванович видел: боится. Как из деревни… А ведь одно удовольствие таки идти, точно на демонстрации — флаги, музыка и ветер. Он посмотрел на жену. Семенит рядом, лицо озабоченное. Обдумывает, как бы отказаться теперь. Вот бабы!
— Николай Иванович, — робко начала Наталья Петровна, — а может, это… Все же дорого. Погуляем здесь, в саду, и ладно?
— Платье купила? — Николай Иванович строго взглянул на жену. — Купила. И все.
Вообще-то в ресторане оказалось хорошо. Красиво. Сверкают люстры (из чистого хрусталя), занавески голубые, плюшевые, и на креслах такая же обивка. Вдоль стен большие столы, человек на шесть, а посередке маленькие, на четверых. Вот к такому столику Сорокин и привел жену, велел садиться и сам сел напротив.
Наталья Петровна потихоньку приходила в себя. Пока раздевались в вестибюле, ей было стыдно швейцара и гардеробщика, зато Николай Иванович — хоть бы что. (Храбрый какой!) Вошел, со всеми поздоровался, разделся. Потом — к зеркалу. Постоял, вынул расческу, провел по волосам, еще поглядел, посуровел. Вошли в зал и сели.
— Салфетки-то из настоящего полотна, — шепнула Наталя Петровна.
— Это ресторан «люкс», не закусочная, — громко откликнулся муж. Голос был обстоятельный.
В большом зале было тихо и малолюдно, занято всего несколько столов, за одним компания, остальные парочки. Вон мужчина — на вид шестьдесят, не меньше, голова лысая с белым. А тоже с дамой. И дамочка, похоже, не в годах, все крутится да вертится, к Наталье Петровне сидит спиной.
