- Нет, не муть, - грустно отвечала Белла, - ничего не понимаешь. Вот тоска.
- Ты еще будешь ныть.
Но Нина не всегда была так сурова и немногословна. Иногда она начинала говорить сама, и тогда Белла подавала уничтожающие реплики. Их беседы не имели ни конца, ни начала.
Звонил Роберт и спрашивал меня:
- Моя мадам опять у тебя? Что она делает? Кофточки вяжет? Я ничего не имею против. Тебе она не мешает?
Я что-то лепетала моему старому другу под насмешливо-сочувственными взглядами Беллы и Нины. Они учили меня, что говорить и что врать.
- Скажи ему, что мы собираемся пройтись подышать... - говорила Белла.
- Скажите просто, что вам нездоровится и Белка должна еще сбегать в аптеку, - советовала Нина.
- Скажи, что в холодильнике бульон и холодное мясо. И бобы. Пусть поест и спокойно садится работать. Ему надо кончать главу, - говорила Белла.
Сколько хороших девушек могли быть ему хорошими женами, но он выбрал эту, никакую жену, которая, лежа с сигаретой поперек дивана, советует ему работать и кончать главу. И все время врет, чего-то врет, я даже не знаю, чего она врет.
А Роберт по-прежнему с огромным напряжением сил пытается соединить институт и лабораторию. Научное руководство института плюс тема, о которой я подробно не знаю, ибо она закрытая, по разделу особо важных. Как говорит Леонид Петрович, энская тема. Я примерно понимаю, что там такое, но точно не знаю. В этих энских делах главное - фактор времени, все эти засекреченные ребята должны работать очень быстро. Они и гонят, там обычно собираются самые сообразительные, им "создают условия", и у них хватает посуды на шлифах и всего прочего. Они важничают и смотрят на нас с завистью. Им тоже охота потрепаться у ящика с песком. А они вынуждены говорить о себе так: "Ничего. Пошло. Заело. Встало. Опять с сырьем возимся. Опять очистка". Фактически то же самое, что у нас.
Роберт утверждает, что у него со всем этим только две заботы. А) Как бы нас не обогнали. Б) Как бы нас не обокрали.
Трудно ему. Если бы Белла ему помогала жить. Если бы она нашла себе дело, хоть какое-нибудь занятие для праздного ума. Если бы хоть что-нибудь кому-нибудь была должна. Тарелку супа, например. Но она никому ничего не должна, свободна. Недавно она почти устроилась в биологический институт переводчицей, но Роберт сказал, что не будет давать ей машину ездить туда, потому что не хочет, чтобы она сломала голову. А ездить в автобусе она не захотела.
И вот теперь она лежит на животе, и ее суровая подруга лежит на животе, и они взволнованно беседуют третью неделю подряд.
Белла говорит:
- Если бы ты вела себя умнее, он бы уже бегал восьмерками...
Нина: - А как умнее? Когда любят, не ведут.
Белла: - Ведь вначале...
Нина: - Вначале он бил горшки с фикусами и кричал, что все для меня сделает. А потом... очень скоро... стал такой озабоченный молодой человек... мы ничего не знаем, мы из Вологды... Все это какой-то кошмар и стыд...
Я сижу на кухне и стараюсь не слышать, что они говорят. Но самое плохое, я должна себе в этом признаться, что из-за них трудно с Леонидом Петровичем. Если он придет, мы с ним дома не останемся, это исключено, куда-нибудь уйдем. Пошатаемся по городу, посидим в кафе или в кино. Но, наверно, он не придет. Он стесняется Нины и Беллы, они на него плохо действуют, и он на них плохо действует. При нем они становятся напряженными, глупо шутят, глупо его расспрашивают о нейлоне и орлоне. А у меня создается впечатление, что он не понимает ни слова из того, что они говорят.
- Они прелестные дамы, - сказал он мне, - но я их боюсь.
Я попыталась его убедить, что они славные, не надо их бояться.
- Да, - с готовностью согласился он, - славнейшие. Я бы хотел им чем-нибудь помочь. Мне кажется, что они тонущие суда и подают сигналы бедствия SOS.
Я засмеялась.
- Не смейтесь, - сказал он, - но лучше нам идти в кино.
В кино мы ходили, а новые картины по понедельникам.
Я спрашиваю Беллу:
- Леонид Петрович не звонил?
- Ой, прости, звонил. Забыла. Я его звала, все, как полагается, он, такая душенька, молчал в трубку, молчал, а потом наконец сказал, что занят и еще раз занят. Цитирую дословно.
- Еще кто-то звонил и молчал в трубку, - сообщает Нина, - полагаю, что тоже он.
- Он душенька, - повторяет Белла умильно и снисходительно, - Пьер Безухов. Трогательная личность.
Так девчонки портят мне жизнь, но прогнать я их не могу. Они уже давно без денег, никто ими не интересуется, никому они не нужны. Сидят, смотрят телевизор и строят планы совместного устройства на работу. Все врут и путают. И все время ждут писем и телефонных звонков, бегают к почтовому ящику, но писем нет, и телефон молчит.
Однажды Белла сказала мне:
- Смотри.
И открыла сумку Нины. В модном черном мешке, испещренном косыми подписями и рисунками городов, на дне лежала маленькая кучка монет, тщательно закутанных в бумажку.
- А ей очень надо уехать, понимаешь. Ей позвонили.
Я купила Нине билет в Москву. И на вокзале первый раз увидела, как она улыбается.
- Чао, - сказала она нам на прощание.
- Бедные мы девки, - сказала Белла, когда поезд увез улыбнувшуюся Нину, - всех нас безбожно бросают.
- А кого еще бросили? - спросила я.
- Но ей-то как раз позвонили. И умоляли вернуться.
Все это было вранье.
- А я устроюсь в биоинститут, буду сидеть в конторе и переводить скучнейшие статьи, уткнувши морду в словарь. Мне ведь не придется вылезать из словаря. Я абсолютно не знаю языка, клянусь...
- Чао, - сказала я. Жаль мне было всех и себя.
Мой дом опять принадлежал мне.
Вечером пришел Леонид Петрович. И я поняла, что он сегодня скажет то, что не решался сказать тогда в лесу.
Он спросил:
- Неужели вам совершенно все равно, есть я или нет?
24
Мы жили в гостинице, которая дрожала, когда мимо станции проходили поезда. Городок был маленький. Две широкие большие улицы крест-накрест с каменными городскими домами, а остальные улицы сельские, мощенные булыжником или песчаные, и огромное количество тупиков, как будто нарочно так сделано, что только по некоторым улицам можно уйти из городка, по всем остальным нельзя.
Сделаешь несколько шагов, пройдешь три-четыре дома вдоль заборов, обсаженных елями, ели подстрижены и образуют второй забор, и опять упрешься в два забора - низкий, крашенный в зеленую краску штакетник и высокие, ровно подстриженные густые ели.
В городке есть парк, в парке вековые дубы и развалины старинной крепости, заросли шиповника и всегда прохладно. Какие-то мостики через что-то, чего уже нет, и груды камней от чего-то, чего уже тоже нет. Парк кончается теннисными кортами, а там, когда ни придешь, загорелые девчонки и загорелые парни стучат ракетками. Незнакомый юный мир.
Недалеко от парка кафе с плетеными занавесками, и на каждом столике стакан с ромашками. Пахнет ванилью, корицей, горячим печеньем и кофе. На стене висит свежая газета. Молоденькие девицы в широких юбках и открытых кофточках приходят сюда компаниями, едят пирожные и пьют кофе со сливками. И девицы все голубоглазые блондинки с кожей цвета сливок.
Старушка, приходившая убирать комнаты, и завитая дежурная на этаже, и хромой почтальон, приносивший газеты, и шофер, который привез нас с вокзала, разговаривали с нами.
Шофер подкатывал к нам, когда мы шли по улице.
- Привет! Как жизнь?
И хвалил погоду. И предлагал покататься.
- Здесь что? Ничего нет, - говорил он. - Вся радость - танцы на озере. Здешние все ездят на комбинат, десять километров отсюда. Не проблема.
- А там? - спрашивала я.
- Там культурно. Там жизнь.
Но здесь была жизнь.
Вот баня, откуда не спеша выходят чисто вымытые старушки с тазами и свертками белья, дровяной склад - запахи смолы, нагретого леса. Банк, почта, школа медсестер.
Вот столовая, где готовят особенный суп. Никогда мы не ели такого супа, не щи, не борщ, а что-то сваренное, чтобы накормить голодного человека, чтобы он целый день после этого был сыт. В супе говядина и свинина, картошка, морковь, помидоры, лук, фасоль, зеленый горошек стручками и что-то еще. Мы видели, как одна семья села за этот суп. В него еще накрошили шмат сала и с десяток вареных яиц.
