В понедельник, когда Моррис снова мучился над ящиками, Фрэнк опять оказался под боком. Он приподнял шляпу и сообщил, что отправляется в город искать работу, но у него есть время и он поможет Моррису с ящиками. Он втащил ящики, загрузил бутылки в холодильник и сразу же ушел. Однако, Моррису показалось, что час спустя Фрэнк прошел мимо лавки в обратном направлении. После обеда, когда Моррис ходил за своим «Форвертсом», он увидел, что Фрэнк сидит в кондитерской и беседует с Сэмом Перлом. На следующее утро в шесть часов Фрэнк снова помог Моррису втащить ящики и благодарно согласился зайти в лавку на чашку кофе, которую ему Моррис с готовностью предложил: он сразу видел, когда человек голоден.

— Как с работой? — спросил Моррис за завтраком.

— Так себе, — сказал Фрэнк, не глядя Моррису в глаза.

Он был возбужден и думал как будто о другом. Каждые несколько минут он ставил чашку на блюдечко и беспокойно озирался. Выражение глаз у него было какое-то измученное, он несколько раз раскрывал рот, но ничего не произносил, словно решив, что говорить не стоит. Казалось, ему обязательно нужно было что-то сказать, на лбу у него выступил пот, зрачки расширились, но он так и не мог решиться выдавить из себя ни слова. Он глядел на Морриса так, словно его сейчас стошнит; но после нескольких безуспешных попыток высказаться он, вроде бы, сдался, и глаза у него потускнели; он глубоко вздохнул и допил кофе. Затем он громко рыгнул, и это его как будто облегчило.

«Что бы ты ни хотел сказать, — подумал Моррис, — скажи это кому-нибудь другому. Я всего лишь бакалейщик».

Он поежился в кресле, со страхом подумав, что ему, кажется, снова становится хуже.

Фрэнк подался вперед и, казалось, готов был заговорить, но лицо его вдруг перекосилось, и тело забил озноб.

Бакалейщик кинулся к газовой плите и налил чашку дымящегося, горячего кофе. Фрэнк проглотил ее в два глотка. Дрожь унялась, но он выглядел жалким, несчастным, как будто, подумал Моррис, вдруг потерял надежду получить то, что страстно хотел иметь.

— У вас грипп? — участливо спросил Моррис.

Фрэнк кивнул, чиркнул спичкой о подошву, зажег сигарету и стал молча курить.

— Паршивая у меня была жизнь, — сказал он вдруг и снова замолчал.

Бакалейщик не ответил. Немного помолчав, он решил, что хорошо бы разрядить гнетущую обстановку, и спросил:

— А где живет ваша сестра? Может, я ее знаю?

— Я не помню точного адреса, — монотонно ответу Фрэнк. — Где-то возле Парка.

— А как ее зовут?

— Миссис Гарибальди.

— Странное имя.

— То есть, как это? — Фрэнк взглянул на Морриса.

— Я имею в виду, кто она по национальности.

— Итальянка. Я итальянец по происхождению. Меня зовут Фрэнк Элпайн, а по-итальянски — Альпино.

Запах сигареты Фрэнка дразнил Морриса, ему безумно хотелось закурить, и он тоже достал сигарету. Моррис думал, что сумеет удержаться от кашля, — но не сумел. Он закашлялся так, что у него, казалось, голова разламывается. Фрэнк с интересом следил за ним. Ида застучала сверху, и Моррис смущенно бросил окурок в мусорное ведро.

— Она не любит, когда я курю, — объяснил он между двумя приступами кашля. — У меня что-то не в порядке с легкими.

— Кто это?

— Моя жена. У меня катар или что-то в этом роде. У моей матери был катар всю жизнь, а она, слава Богу, прожила восемьдесят четыре года. Но в прошлом году мне делали рентген и нашли два очажка. И мою жену это напугало.

Фрэнк молча отложил сигарету.

— Что я хотел сказать про свою жизнь, — проговорил он медленно, с натугой, — так это то, что жизнь у меня была чудная: то есть не чудная, а так какая-то. То есть, мне крепко досталось. Сколько раз, казалось, плывет в руки мне что-то, чего я хотел: например, хорошая работа, или образование, женщины — и в последний момент все срывалось. — Он сидел, крепко зажав руки между коленями. — Не спрашивайте, почему, но рано или поздно все, что я хотел бы иметь, от меня уходит — так или иначе, но уходит. Я работаю, как лошадь, чтобы получить то, что мне хочется, а когда уже кажется, вот оно, близко, я делаю какую-нибудь глупость, и все летит вверх тормашками.

— Только не отказывайтесь от того, чтобы пойти в колледж, — сказал Моррис. — Для молодого человека это самое лучшее дело.

— Я бы мог сейчас уже кончить колледж, но когда мне нужно было пойти учиться, подвернулось что-то другое, и я ухватился за это. Одна глупость влечет за собой другую, а в конце концов понимаешь, что ты в тупике. Хочешь луну поймать, а ловишь кусок сыра.

— Вы еще молоды.

— Мне двадцать пять, — горько сказал Фрэнк.

— Выглядите вы старше.

— Я и чувствую себя старше… Чувствую себя чертовски старым.

Моррис покачал головой.

— Мне иногда кажется, что как начинается жизнь, так она и идет, — продолжал Фрэнк. — Моя мать умерла через неделю после моего рождения. Я никогда не видел ее лица, даже фотографии. Когда мне было пять лет, мой старик вышел из меблированных комнат, где мы с ним жили, пошел купить сигарет, и с тех пор я его не видел. Через год нашли, куда он скрылся, только он к тому времени уже помер. Я рос в приюте, а когда мне было восемь лет, меня отдали на воспитание фермерам. Они были суровые, недобрые, я от них десять раз убегал. Меня взяла другая семья, я и от них убегал. Я часто думаю о своей жизни и говорю себе: «Чего же ты после этого хочешь от нее?» Конечно, иногда встречаются хорошие люди, но их так мало, и они чужие тебе; и кончается тем, что ты снова при том же, с чего начал…

Бакалейщик расчувствовался. Бедняга!

— Я много раз хотел что-то изменить, чего-то добиться, но не знаю, как это сделать. А даже если мне и кажется, что знаю, то на самом деле я все равно ничего не знаю. Мне так хочется сделать что-то, что-то большое, но я даже упомнить всего не могу. — Он помолчал, откашлялся и продолжал. — Это звучит глупо, я понимаю, но все так трудно. Я хочу сказать, что когда мне что-то нужно, у меня обычно не хватает пороху добиться этого, чего-то мне не хватает, и я сам, наверно, в этом виноват. Сколько раз мне снился один и тот же сон: хочу сказать кому-то по телефону что-то злое, обидное, а когда вхожу в будку, там вместо телефона на крючке висит гроздь бананов.

Фрэнк поглядел на бакалейщика, а потом уставился в пол.

— Всю жизнь я хотел сделать что-то стоящее, что-то такое, что нужно людям, да так и не сумел. Может, я слишком непоседлив. Полгода на одном месте — это для меня мука мученическая. И я все хочу получить слишком быстро, не умею ждать. Я не делаю того, что мне нужно делать, вот у меня и нет ничего. Вы меня понимаете?

— Да, — сказал Моррис.

Фрэнк помолчал, потом снова заговорил.

— Я сам себя не понимаю. Не знаю толком, что я тут говорю и почему я вам говорю это.

— Успокойтесь, — сказал Моррис.

— Что может сделать в жизни человек в мои годы?

Он ждал, чтобы Моррис что-нибудь сказал, посоветовал ему, как жить, но бакалейщик молчал. «Мне шестьдесят, — подумал он, — а этот парень говорит то же, что и я».

— Хотите еще кофе? — спросил он.

— Нет, спасибо.

Фрэнк зажег еще одну сигарету и докурил ее до конца. Казалось, он слегка успокоился, как бы чего-то добившись («Чего?» — спрашивал себя Моррис), хотя на самом деле ничего он не добился. На лице у него появилось умиротворенное выражение — почти сонное, но он с хрустом сгибал и разгибал пальцы и молча вздыхал.

«Почему он не идет домой? — подумал бакалейщик. — Я человек рабочий, у меня куча дел».

— Ну, я пошел, — сказал Фрэнк и встал, но не двинулся.

— Что у вас с головой? — спросил он снова.

Моррис пощупал повязку.

— В эту пятницу на меня был налет.

— Они вас ударили?

Моррис кивнул.

— Таких мерзавцев надо расстреливать! — яростно сказал Фрэнк.

Моррис поглядел на него.

Фрэнк потер рукав.

— Вы еврей, да?

— Да, — ответил Моррис, все еще глядя на Фрэнка.

— Мне всегда нравились евреи, — сказал Фрэнк, опустив глаза.