Ниже было написано очень четко: «Вилли Комперц, фельдфебель». Потом какая-то неразборчивая подпись, круглая печать с номером полевой почты и ясно читаемое слово «подполковник»…

Он молча вернул женщине бумагу.

— В чем дело? — забеспокоилась она. — Вы на что-то обиделись?

Он ничего не ответил и вновь отвернулся к окну. Пылающая жидкость разгорелась пуще прежнего, казалось, она стала еще гуще, еще ярче и еще прекраснее…

— Так в чем же дело? — опять спросила женщина. Выглядела она очень спокойной и серьезной, поэтому он бросил ей прямо в лицо:

— Он украл у меня мою смерть, ваш муж украл у меня мою смерть. Сдается, я знаю, в чем тут дело. Такую быструю и опрятную смерть он не позволил мне сохранить за собой, он избрал ее для себя, а значит, был вынужден ее украсть. К тому же смерть эта была еще и геройская, настоящая геройская смерть на поле боя. А мне такая смерть не к лицу, я знаю. Я должен был жить, я даже хотел жить. А он хотел подарить мне жизнь. И теперь я понимаю, что жизнь можно кому-то подарить, украв его смерть.

Она откинулась на подушки и прислонилась головой к спинке кровати, на темном фоне которой ее лицо выглядело еще бледнее.

Ганс продолжал:

— Меня собирались расстрелять за дезертирство. Им удалось меня схватить. Американцы были уже совсем близко. А ваш муж служил писарем в военно-полевом суде, так? — Она кивнула. — Им надо было покончить со мной как можно быстрее, потому что американцы были рядом, уже слышны были звуки ближнего боя… Ваш муж вечером вошел в тот сарай, где я ожидал расстрела. Он принес с собой карманный фонарик, осветил сваленное там сено, нащупал лучом мое лицо и сказал: «Вставай». Я встал. Лица его я не видел, оно оставалось во мраке. Он спросил: «Ты ведь не хочешь умереть?» — «Не хочу», — ответил я. «Вот и вали отсюда», — заявил он. «Ладно», — сказал я и хотел пройти мимо него. «Минуточку, — остановил он меня. — Надень мой мундир». Лица его я все еще не видел. Он положил фонарик на сено, его луч упал на пыльный потолок сарая, и в отраженном свете я увидел наконец его лицо: оно было безучастным. Итак, он снял с себя мундир, взял мой и сказал: «А теперь иди». И я ушел. Спрятался в соседнем дворе, потом услышал, что звуки боя раздались совсем рядом, увидел, как мои палачи начали поспешно грузиться в машины, и один голос, голос судьи, все выкрикивал: «Комперц, где Комперц?» Кричал он тщетно, и уже перед самым отъездом они вытащили его из сарая и расстреляли. Залп был едва слышен. Потому что минометы били уже по самой деревне и снаряды танковых пушек разрывались над крышами… — Ганс ненадолго замолк. — Я пробыл в деревне лишь несколько минут, кроме меня, никого не было, только куча навоза и мертвое тело, лежавшее перед сараем в тридцати шагах от меня. Уже смеркалось. Он заключил выгодную сделку… — Ганс опять умолк, взглянул на бравые бледные лица над бархатными воротниками и тихо добавил, вставая: — В его семействе много веков заключали только выгодные сделки, я знаю…

Он не договорил.

— Бог мой, — едва слышно вымолвила женщина, и Гансу впервые показалось, что она вовсе не безучастна. — Бог мой, но ведь он же вас спросил, хотите ли вы жить…

— Вот-вот, — оборвал он ее, — я знаю, он меня спросил. Такие всегда спрашивают, они никогда не бывают не правы…

Она спокойно возразила:

— Теперь ничего не изменишь, вам придется жить, и когда-нибудь вы будете радоваться жизни, Бог вам поможет. Благодарю вас за мундир. Вы быстро нашли записку с адресом?

— Я нашел ее, когда искал в карманах сигареты.

Она улыбнулась.

— И что же, нашли?

— Нашел, — ответил Ганс. — Две штуки…

И вдруг полез в карман плаща, щелкнул крышкой портсигара, вынул две сигареты и швырнул их на ее постель.

— Получите, — холодно сказал он. Женщина испуганно уставилась на него. — А то вы еще скажете, что хорошо заплатили мне за то, что я выполнил поручение, стоившее мне смерти.

Ганс повернулся к двери и направился к выходу. Он успел услышать, как она крикнула ему вслед, и в голосе ее звучали слезы:

— Но вам может пригодиться этот мундир… Как вас зовут, скажите, ради Бога, — как же вас зовут…

В дверях он остановился и еще раз взглянул на женщину: она в самом деле плакала.

— Ради Бога, дайте мне возможность что-нибудь для вас сделать. Как вас зовут?

— Не знаю, — спокойно ответил он. — Я в самом деле не знаю, как меня теперь зовут. До последнего времени моя фамилия была Хунгрец, а как теперь — не знаю, записка с новой фамилией где-то в кармане. До свидания.

Он ушел, не обернувшись…

В вестибюле ему опять встретилась та же старуха. Теперь она несла в подоле фартука картофельные очистки.

— Его уже нет в живых? — спросила она, понизив голос до шепота.

Ганс кивнул.

— Так я и думала, — спокойно заметила она. — Он погиб под самый конец?

— Его расстреляли…

— О Боже! — воскликнула она. — Когда его отец узнает… А кто расстрелял — немцы?

— Немцы…

— Сами немцы и расстреляли, Господи помилуй… — Она пошла через вестибюль и по длинному темному коридору, все время покачивая головой. — Боже мой, — опять заговорила она, когда они вышли на улицу. — Почему же немцы-то его расстреляли, может, сболтнул чего-нибудь про победу и все такое?

— Да нет, произошла ошибка, его расстреляли по ошибке.

Старуха молча направилась к ближайшей куче обломков и высыпала на нее картофельные очистки, а когда Ганс на ходу обернулся, она все еще стояла и смотрела ему вслед.

IV

Позже он вспомнил, что теперь его зовут Келлер, Эрих Келлер. Мотаясь по городу, он старался запомнить это имя, подолгу и настойчиво бормотал его себе под нос: Эрих Келлер… И в то же время его не отпускала мысль, как бы ему раздобыть две тысячи марок, чтобы окончательно расплатиться за это имя и жить с ним до тех пор, пока не сможет вернуть свое собственное. На самом деле его звали Шницлер, Ганс Шницлер, та почтовая открытка была адресована Гансу Шницлеру. Но перед тем, как его приговорили к расстрелу, он носил имя Хунгрец, и расстрелять собирались унтер-офицера Хунгреца. А незадолго до этого он несколько месяцев назывался Вильке, Герман Вильке, обер-ефрейтор. Примерно три четверти года он таскал с собой крошечную мастерскую по производству документов, удостоверяющих личность: печать и пачку бланков на всякие случаи жизни, а также продовольственные талоны — в любом количестве и имена — в большом ассортименте. С этой мастерской он мог бы снабдить фальшивыми документами полроты солдат — не существующую в реальности частную армию, сражающуюся за несуществующие цели и тем не менее абсолютно законную, потому что печать была у него подлинная. До того как стать Вильке, он разъезжал повсюду под именем Вальдов, а еще раньше — Шнорр. Он присваивал себе любые имена, какие приходили ему в голову, когда он заполнял бланки; он создавал людей, которых не было и не могло быть в действительности, но которые тем не менее обретали некое призрачное существование после прижатия печати к бумаге: отпечаток круглой резиновой штуковины на кусочке бумаги в зеленую полоску придавал этим существам законность. И эти варианты его самого, никогда не существовавшие в действительности, продолжали жить в различных перечнях и бухгалтерских книгах, в ночлежных бараках и карточных бюро, в полевых кухнях, где раздавали дармовой суп, и в привокзальных кинотеатрах. Даже носки и пистолет он получил где-то по документам на то имя, которое теперь начисто позабыл, — один из вариантов, созданных с помощью инструмента настолько ничтожного, что над ним даже смеяться было нельзя: просто кусочек приклеенной на деревяшку резины с вырезанными на ней рельефными числами, означавшими номер части и обрамлявшими государственный герб, то есть орла, державшего в лапах крошечную свастику. Только и всего, велика ли премудрость… Ну, еще и клочок бумаги, завершавший эту аферу. У него было много имен за это время, закончившееся только три дня назад и казавшееся ему теперь бесконечно далеким. Он их всех уже и не помнил. Расстрелять его собирались под именем Хунгрец, это ему опять пришло на память, когда он бродил по городу и старался запомнить свое теперешнее имя: Келлер, Эрих Келлер. Это имя стоило очень дорого: две тысячи марок…