– Перемирие каламом на пергаменте, а не каленой стрелой в спину заключают!

– Цыц! Больно горазд на язык, смотрю, стал! Иди теперь погляди: совсем они ушли или как? А ну, стой!

– Ну? – приостановился Славко.

– Распахни полушубок!

– Холодно, дед!

– Делай, как я велел!

Славко со вздохом приоткрыл полы овчины, и все увидели большой охотничий нож, который он успел спрятать туда, подальше от глаз деда Завида.

– Это еще что? – вопросительно показал на него глазами старик.

– Да так, на всякий случай, от зверя… – пробормотал, неопределенно пожимая плечами Славко.

– Знаю я, как этот зверь называется – хан Ласка? – понимающе кивнул дед Завид и требовательно протянул ладонь: – А ну-ка, давай мне его сюда!

– Ой, скорей забери у него нож! – испуганно воскликнула, обычно поддерживающая во всем Славку, статная женщина, и даже всегда говорившая ей наоборот худая, правда с явной издевкой, поддакнула: – А то мало ли что опять будет?..

– Ну? – грозно повторил старик.

– Ладно…

Славко покорно протянул нож и отскочил назад:

– А плетку я себе оставлю, вместо ремня будет!

– Будет, будет! – разрешил дед Завид. – А теперь иди! Да поскорей возвращайся. Я с тебя этой самой ханской плеткой три шкуры спускать буду!

– Ага! Это я сейчас! Это я – мигом! – кивнул ему Славко и, ворча себе под нос: «Так я тебе теперь и поторопился!», бросился из веси к тому месту, где последний раз виделся с половцами…

Глава третья 1 – Ага! Вот они, половцы! Сидят, как пни вдоль дороги… И чего не уходят? Кого ждут? И правда, странный какой-то набег! Самый злой хан во главе отряда, а больше шума, чем дела!

Бр-рр… холодно как…. Им хорошо – у них костер. Второй стог, наверное, на него уже дожигают. А один вообще целым оставили. Может, еще и на ночь здесь решили остаться? Неет, надо все точно узнать!

Славко, пригибаясь, выбежал из леса и, прячась за кустами, по-пластунски, стал подползать к сидевшим вокруг костра половцам.

Время от времени один из них вставал и, стягивая со стога небольшую охапку сена, подбрасывал ее в костер.

Кустарник закончился. За ним был ручей, ива и снова кусты.

Славко улучил момент, когда в очередной раз пыхнуло от новой порции сена пламя, и перепрыгнул не замерзающий даже на зиму ручей, задевая плечом закачавшуюся иву.

 «Эх – заметят, всю жизнь оплакивать меня будешь!» – на ходу мысленно бросил он ей и залег в кустах, шагах в десяти от половцев.

Ветки мешали ему, но раздвигать их было опасно. Увидит этот стрелок – Узлюк – его заячью шапку, не будет разбираться, заяц это или человек. А поймет, что человек, еще хуже будет…

Славко поелозил еще на животе, выбирая позицию поудобнее, и наконец нашел ее.

– Вот они, совсем рядом… Налима моего жрут! А запах-то какой…

Половцы, уплетая за обе щеки налима, похваливали хана с метким Узлюком да еще и посмеивались над своим глуповатым товарищем, Тупларем. Тот, укрывшись одной конской попоной, весь синий от холода, сушил у костра свою простую одежду, которая больше подходила для бедняка, чем для воина: старый халат, дырявую овчину, мокрые сапоги и обмотки-портянки, категорически отказываясь есть человека-рыбу.

– А мне что человека, что рыбу, что есть, что стрелять – все едино! – с набитым ртом хвастал Узлюк.

Этот, наоборот, был одет в хороший полушубок из овчины, ладные порты, дорогие сапоги – во все наше, русское, наверняка снятое с убитых им же людей. И шапка у него была боярская. Ел он жадно, торопясь. Единственное, что мешало ему и заставляло морщиться, то и дело отводя в сторону нос, – это запах, который, курясь, шел с висевших на кусте портянок соседа.

«Первый раз в жизни небось ноги помыл!» – тоже усмехнулся про себя сначала над беднягой Тупларем, а затем и над стрелком Славко.

А потом все внимание его переключилось на хана Белдуза. Светловолосый, с бородкой и усами цвета спелой пшеницы, он был без серебряного наличника. Утепленный изнутри мягким войлоком, тот лежал рядом.

Вот он, самый ненавистный враг, сидит прямо перед ним, в дорогих доспехах, с круглой бляхой на груди, а убить его не убьешь. Как?

Стрелой? Так до лука еще добежать надо. И ослабил на время отдыха тетиву Узлюк. Сразу видно – опытный стрелок, у него даже один глаз все время прищурен, словно он постоянно ищет цели или уже прицеливался… Нет, стрелой никак не выйдет!

Тогда – саблей? Опять не получится – ведь налима греют над огнем на своих саблях, поганые. Погреют, погреют, потом нанижут на ивовый прут и опять жуют…

На елку, под которой они сидят, что ли забраться и, прыгнув на шею хана, как рысь-пардус, перекусить горло?.. Но его самого еще до того, как на первую ветку залезет, и саблями, и стрелою…

Одно утешение было у Славки – хан то и дело морщился от боли в руке.

– Ядовитые зубы у этого русского змееныш-ша что ли были? – даже прошипел он однажды, и Славко подумал о том, что знай он заранее, то и правда дал перед этим укусить себя гадюке или наелся бы бледных поганок…

«Эх, нож бы засапожный сюда! – мечтательно вздохнул он, видя, как дергается вверх-вниз кадык пьющего из бурдюка хана. – Лучше бы мне Онфим его, чем крест, привез! И дед Завид тоже хорош – забрал у меня мой, отцовский! А то бы – р-раз, и нету Белдуза! Уж я бы не промахнулся! Опыт есть… Никто в веси не может метать ножи так метко, как я!»

Весь этот опыт Славки заключался в том, что, выпросив однажды у Милушиного мужа засапожный нож, он собрал всю детвору, нарисовал на маленькой дверце низенького амбара статной женщины фигуру половца и решил продемонстрировать свое мастерство. С криком:

«Бей половца!» – он метнул нож. И надо ж такому случиться, что в этот самый миг дверца открылась и в ней возникла вытаскивающая за собой тяжелую корзину хозяйка... Не будь ее, нож бы, конечно, вонзился прямо в сердце половца, а так… Как говорится, и смех и грех…

Хорошо еще дело было не летом, а осенью, когда уже надевают более-менее плотную 26 одежду…

На дикий вопль женщины, решившей что в нее угодила вражеская стрела: «Половцы!

Половцы!!» – всполошилась вся весь. Тревога была страшной. По лесам разбежалась разве что не вся округа.

Дед Завид после всего собрался запороть Славку до смерти. Но Милушин муж, чувствуя перед тем свою вину – как-никак это он дал нож мальчишке, уговорил, чтобы ему самому позволили выпороть Славку. Он бил вроде бы не сильно. Так ему казалось, потому что Славко упорно молчал. Но ведь рука-то у него была кузнецкая! А Славко молчал, потому что отец успел завещать ему жить по закону и совести. И коль он нарушил закон, то по совести обязан был молчать. Словом, когда Милушин муж увидел, что нарисовал на том месте, на котором Славко не мог сидеть потом месяц, то от жалости пообещал собственноручно выковать и подарить ему засапожный нож. Но – только когда тот поумнеет!

«И почему я до сих пор не поумнел? – с досадой вздохнул Славко. – Привез бы тогда мне сегодня Онфим не крест, а нож. И уж тогда, Белдуз, ничего бы тебя не спасло!»

В этот момент хан несколько раз кряду произнес имя Мономаха, и Славко насторожился.

А не засаду ли они держат тут их князю? Дед Завид, бывало, рассказывал, что Мономах не любит ездить с большой охраной. И вообще оружие и княжескую одежду он возит за собой в телеге, беря первое в случае опасности, а вторую надевая только въезжая в город… И еще дед говорил, что потерять Руси сейчас Мономаха – все равно что лишиться собственной головы.

А не обезглавить ли решили одним ударом Русь половцы?

Хан Белдуз у них самый отчаянный, с такого станется…

«Ну что ж, – решил Славко, – тогда пусть поживет! Если только Мономах появится, я сразу выскочу, крикну ему о засаде, и он сам расправится с моим кровным врагом! Меня, конечно, сразу убьют…»

Замечтавшись, Славко представил, как будет встречать его, героем, родная весь: в повозке с зажженной в скрещенных руках свечой. Как будет заламывать руки, вспоминая, что это он спас ее сына, Милуша. И сокрушаться, что не успел выковать засапожный нож ее муж. Как запоздало будет рыдать, прося прощения и твердя, что так не ценил Славку, дед Завид. И сам Мономах своими руками наденет на его теплую шею золотую наградную цепь – гривну…