В 5.20 утра я припарковался у больницы, вышел из машины и глубоко вдохнул воздух, наполненный ароматом эвкалипта и… это сосны так пахли? Никогда раньше не замечал. Я встретился с командой резидентов, готовых к утреннему обходу. Мы обсудили ночные события, поступивших больных, новые снимки и отправились проведать пациентов перед очередной регулярной конференцией по заболеваемости и смертности. Там обычно нейрохирурги обсуждали совершенные ими ошибки. Затем я провел еще несколько минут с пациентом, мистером Р. После проведенной мной операции по удалению опухоли мозга у него развился очень редкий синдром Герстмана, для которого характерна неспособность писать, называть пальцы, производить арифметические подсчеты, отличать правую сторону от левой. Ранее я лишь раз сталкивался с этим синдромом – восемь лет назад, во времена моей учебы в университете. Как и первый мой пациент с такой проблемой, мистер Р. находился в состоянии эйфории, и мне было интересно, является ли это еще одним симптомом, не описанным ранее. Тем не менее мистер Р. шел на поправку: его речь стала почти нормальной, а с математическими вычислениями остались лишь незначительные трудности. У него были высокие шансы на полное выздоровление.

Прошло утро, и я надел хирургический костюм для последней операции. Внезапно я ощутил всю значимость момента. Неужели это моя последняя операция? Возможно. Я наблюдал за тем, как мыльная пена окутывает мои руки, а затем стекает в раковину. Я вошел в операционную, надел халат и старательно задрапировал пациента. Я хотел, чтобы эта операция прошла идеально во всех смыслах. Я надрезал кожу в нижнем отделе позвоночника. Пациентом был пожилой мужчина, чей позвоночник деформировался и стал сдавливать нервные корешки, что вызывало нестерпимую боль. Я продолжал срезать жир, пока не показалась фасция и я не почувствовал кончики его позвонков. Вскрыв фасцию, я аккуратно рассек мышцу и увидел в зияющей ране большой, влажно поблескивающий позвонок, чистый и бескровный. Когда я начал удалять дугу, то есть заднюю часть позвонка, и расположенные под ней связки, в операционную вошел второй хирург.

– Все идет хорошо, – сказал он. – Если ты хочешь пойти на конференцию, я могу пригласить парня, который закончит за тебя операцию.

У меня начала болеть спина. И почему я не принял побольше НПВП заранее? Хотя эта операция не должна была затянуться, я уже близился к завершению.

– Нет, – ответил я. – Мы сами справимся.

Мой напарник надел халат и начал удалять связки, прямо под которыми располагалась твердая мозговая оболочка, покрывающая спинномозговую жидкость и нервные корешки. Наиболее распространенная ошибка на этом этапе – повреждение твердой мозговой оболочки. Я работал с противоположной стороны. Внезапно я краем глаза заметил голубой участок под инструментом хирурга – оболочка показалась на поверхности.

– Осторожно! – прокричал я как раз в тот момент, когда инструмент повредил оболочку. Прозрачная спинномозговая жидкость начала заполнять рану. На моих операциях такой проблемы не возникало уже более года. Устранение ее займет еще час.

– Принесите набор для микроопераций, – сказал я. – У нас утечка.

К тому моменту, как мы устранили проблему и удалили сдавливающие позвонок мягкие ткани, мои плечи горели огнем. Второй хирург случайно порвал халат, извинился, поблагодарил меня и ушел. Я должен был завершить операцию. Слои сходились без каких-либо проблем. Я начал сшивать кожу непрерывным швом с помощью нейлоновой нити. Несмотря на то что большинство хирургов используют скобы, я был убежден в том, что швы с нейлоновой нитью реже воспаляются, и мне хотелось, чтобы в этой операции все шло по-моему. Кожа сошлась идеально, без какого-либо натяжения, словно операции и вовсе не было.

Отлично. Хоть что-то хорошее.

После операции одна из хирургических медсестер, с которой мне не доводилось ранее работать, спросила:

– Вы дежурите в эти выходные, док?

– Нет.

И может, уже никогда.

– У вас еще сегодня операции?

– Нет.

И может, уже никогда.

– Тогда это счастливый конец, черт возьми! Работа сделана. Я люблю счастливые концы, а вы, док?

– Да. Я тоже их люблю.

Я сел за компьютер, чтобы оставить распоряжения, в то время как медсестры убирали операционную, а анестезиологи будили пациента. Я всегда в шутку грозился, что на моих операциях будет играть не энергичная поп-музыка, которую все любили ставить в операционной, а исключительно босанова. Я включал Getz/Gilberto на магнитофоне, и мягкие звуки саксофона заполняли все вокруг.

Через некоторое время я вышел из операционной и отправился собирать вещи, которые накопились за семь лет в больнице: запасная одежда на случай, если зайти домой не будет времени, зубные щетки, бруски мыла, зарядные устройства для телефона, еда, модель черепа, коллекция книг по нейрохирургии и так далее.

Немного поразмыслив, я решил не забирать книги. В больнице они больше пригодятся.

Пока я шагал к машине, ко мне подошел знакомый и хотел что-то спросить, но у него сработал пейджер. Он взглянул на дисплей, помахал мне рукой, повернулся и побежал в больницу. «Я тебя позже поймаю!» – прокричал он мне, обернувшись. Когда я сел в автомобиль, мои глаза наполнились слезами. Я повернул ключ зажигания и медленно вырулил на дорогу. Я приехал домой, зашел через переднюю дверь, повесил на крючок свой белый халат и снял бейдж. Затем я достал батарею из пейджера, разделся и пошел в душ.

Позднее тем же вечером я позвонил Виктории и предупредил, что не выйду на работу в понедельник, а может, вообще больше не вернусь и поэтому не буду составлять расписание операций.

«Ты знаешь, мне несколько раз снился кошмар о том, как ты оставляешь работу, – сказала она. – Не представляю, как ты так долго держался».

Мы с Люси пришли к Эмме в понедельник. Она подтвердила план, который мы с женой продумали: бронхоскопическая биопсия, тест на мутации, возможная химио-терапия. Главная причина, по которой я пришел к Эмме, заключалась в том, что мне нужен был ее совет. Я сказал ей, что ушел из нейрохирургии.

«Ладно, – сказала она. – Это нормально. Вы можете перестать заниматься нейрохирургией при условии, что вы нашли для себя что-то более значимое. Но только не из-за того, что вы больны. Поверьте, сейчас вы не более больны, чем неделю назад. Это ухаб на дороге, но вы все еще можете двигаться по запланированной траектории. Нейрохирургия всегда была важна для вас».

И снова я превратился из врача в пациента, из субъекта – в объект действия, из подлежащего – в прямое дополнение. Моя жизнь до болезни представляла собой линейную сумму сделанных мной выборов. В большинстве литературных произведений судьба главного героя зависит от человеческих поступков – его и других персонажей. Хоть Глостер из «Короля Лира» и сетует на судьбу, говоря: «Как мухам дети в шутку, нам боги любят крылья обрывать»[74], именно тщеславие Лира дает начало драматичности сюжета. От эпохи Просвещения и по сей день считалось, что человек занимает центральное место в мироздании. Однако теперь я словно оказался в другом мире, более древнем, где действия человека меркли перед сверхъестественными силами. И мир этот напоминал скорее греческую трагедию, чем пьесу Шекспира. Все усилия были тщетны в попытке Эдипа и его родителей спастись от судьбы; связаться с силами, управлявшими их жизнью, они могли лишь через оракулов и пророков, обладавших божественным видением. То, к чему я пришел, было вовсе не планом лечения (я достаточно читал, чтобы и самому догадаться, что меня ожидает), а успокоением, обретенным благодаря мудрости оракула.

«Это еще не конец», – сказала Эмма. Наверное, она произносила эти слова уже тысячу раз. В конце концов, я сам так часто говорил нечто подобное пациентам, искавшим ответы на вопросы, которые никто не мог им дать. «И даже не начало конца. Это просто конец начала», – добавила она.