Рязанов уже ждал меня на квартире. Через него я переправил для изучения биографии Колесову, Бодюкову и Гале и поставил их в известность о разговоре с Калошиным.

В тот же день хозяин квартиры раздобыл для меня стеганку, кепку и черную спецовку.

Весь следующий день я не показывался на улице. От Калошина никаких дурных вестей не поступало, и, проведя довольно беспокойно ночь, я в восьмом часу утра снова направился в гостиницу.

Паспорта и пропуска были уже готовы. Калошин припас для меня приличный костюм, в который я переоделся там же, у него в номере.

— Не забудьте заглянуть в парикмахерскую, — напомнил Калошин и, поправив на мне черный в белую полоску галстук, сказал весело:

— С вас причитается, господин Харитоненко. — Он достал из шкафчика бутылку вина. — Выпьем по этому поводу. За ваш счет, конечно!

— Рассчитаюсь из первого же жалованья! — пообещал я. — Лишь бы только попасть на завод.

— Не сомневайтесь, попадете! — сказал Калошин, разливая вино в стаканы. — Кого-кого, а Харитоненко немцы возьмут. Он же ненавидит все советское, предан душой и телом новому режиму, бежал с большевистской каторги… — Подняв свой стакан, Калошин промолвил с учтивым поклоном: — Желаю вам успеха, дорогой мой друг Константин Ефремович!

— Благодарю вас, — в тон ему ответил я. — Можете считать меня своим неоплатным должником, господин коммивояжер.

Осушив стаканы, мы вернулись к деловому разговору.

Калошин сообщил мне уточненные адреса явок, пароли и фамилии лиц, с которыми группе предстояло держать связь в Броварах.

Из гостиницы я вышел на этот раз через парадный ход. В вестибюле находилось несколько человек: то ли приезжие, ожидавшие номерного, то ли работники гостиницы. Я прошел мимо них с независимым видом и сунул чаевые швейцару, когда он широко распахнул передо мною дверь…

В Броварах нам удалось быстро, без каких-либо осложнений связаться с подпольщиками. Встретили они нас поначалу несколько настороженно, но после двух обстоятельных бесед со мной лед недоверия окончательно растаял, и я заручился надежной поддержкой со стороны этих мужественных советских патриотов. Три дня ушло на сбор подробнейшей информации о заводе, о его администрации и на знакомство с людьми, которые составляли заводскую подпольную ячейку, то есть с теми, кто должен был оказывать нам непосредственную помощь при подготовке диверсии.

И вот наконец настал тот час, когда я явился в контору завода и предложил свои услуги в качестве инженера-механика. Меня принял главный инженер Вайсберг — тучный, плешивый немец, отлично владевший русским языком.

Познакомившись с моими документами и внимательно выслушав мой рассказ о мытарствах Харитоненко при Советской власти, он спросил:

— Как же это вам удалось бежать из Сибири?

Я начал сочинять историю о восстании заключенных в лагере и о том, как мне пришлось больше трех недель пробираться через тайгу к ближайшему населенному пункту и как там такие же беглые помогли мне запастись фальшивыми документами и попасть в воинском эшелоне в Москву.

— Значит, и там, в Сибири, большевистский режим уже трещит по швам? — злорадно усмехнулся Вайсберг и, предложив мне сигару, промолвил покровительственным тоном: — Ничего, господин Харитоненко, мы скоро наведем порядок в России и навсегда покончим с коммунистической заразой. — И вдруг его зеленоватые глаза снова недоверчиво сощурились: — А здесь, на Украине, как вы очутились?

— О, это уже не представляло особой сложности, — сказал я без запинки. — Вступил добровольцем в Красную Армию, где сейчас творится сущая чехарда, и в первом же бою, когда красные бросились наутек, я отсиделся в хлеву у одного бывшего кулака.

— Попали к нам в плен?

— Нет, откровенно говоря, струсил сдаваться. Форма-то у меня была красноармейская. Побоялся, как бы ваши солдаты не прикончили меня.

— И что же дальше?

— А дальше обманул мужиков из большевистских прихвостней. Попросил их достать мне гражданскую одежду, чтобы, дескать, удобнее было перебраться к «своим», за линию фронта, а сам махнул в Черниговскую область родственников разыскивать.

— Нашли кого-нибудь?

— Увы, никого. Все были репрессированы еще задолго до войны.

Вайсберг повертел в руках мой паспорт.

— Время такое, Константин Ефремович, что приходится во многом сомневаться. Поэтому не обижайтесь на учиненный мною допрос. Меня тоже допрашивали. Ведь я бежал из Каунаса. В день объявления войны без документов, среди ночи, чуть ли не в том, в чем мать родила. А теперь, как видите, я главный инженер военного завода.

— Вам проще, — вздохнул я. — Вы немец, владеете немецким языком, а я украинец, притом, по сути дела, бездомный. Бог знает, удастся ли мне войти в наследство моих предков!

— Украина уже наша, — сказал Вайсберг. — А раз так, то вы со временем получите свое. Ручаюсь вам в этом именем нашего фюрера и скорой победой его армии.

— Но покажу меня нет и гроша ломаного за душой, — заметил я.

Вайсберг задумался, потер рукой мясистый подбородок. «Неужели откажет?» — подумал я с беспокойством и усомнился в правильности действий Калошина, решившего выдать меня за Харитоненко.

— На заводе есть хорошая вакансия, — заговорил наконец Вайсберг, — должность главного механика, но я пока не предлагаю ее вам. Хочу прежде увидеть, что вы умеете. Поэтому на первое время оформлю вас сменным механиком заводской электростанции, а там будет видно. Как вы смотрите на это?

Я поднялся со стула.

— Искренне благодарю вас, господин Вайсберг. Это большое счастье работать с таким чутким человеком, как вы. Меня устраивает любая должность, и я постараюсь оправдать ваше доверие.

Лесть подействовала на главного инженера. Милостиво улыбнувшись, он написал что-то по-немецки на листке настольного календаря, затем взглянул на меня.

— Выходите на работу завтра, с утра. Пропуск получите у коменданта завода. Я распоряжусь, чтобы вам подготовили аванс. — Он вышел из-за стола и протянул мне руку. — Итак, до-завтра!

— Весьма тронут! — поклонился я и, пожав его руку, вышел из кабинета.

В те минуты я действительно был счастлив: операция начиналась удачно. Калошин не ошибся: для Харитоненко оккупанты сразу подыскали теплое место на заводе. Сменный механик электростанции — это уже многое, это уже широкое поле деятельности. Теперь оставалось протащить на завод остальных членов моей пятерки.

Прошло еще несколько дней, прежде чем они устроились на работу. Маркову зачислили в контору завода рассыльной, Колесов получил место дежурного машиниста на электростанции, а Бодюков и Рязанов попали в механосборочный цех: первый — фрезеровщиком, второй — токарем.

Что и говорить, все мы старались работать с завидным усердием, к начальству относились почтительно и при всяком удобном случае выражали свою приверженность немецко-фашистским властям. К этому нас обязывала цель, стоявшая перед нами, ну и к тому же надо было оправдывать наши документы, в которых значилось, что все мы, в большей или меньшей степени, подвергались гонению при советском строе и поэтому без колебаний перешли на сторону немцев. Никто из нас не завязывал приятельских отношений ни с рабочими, ни со служащими завода, среди которых было немало провокаторов и шпиков. Некоторых из них мне указали товарищи из заводской подпольной ячейки, а кое-кого мы распознали сами по чрезмерной навязчивости и явно провокационным разговорам. Но, конечно, распознать всех шпиков было невозможно.

Однажды во время обеденного перерыва к станку Бодюкова подошел слесарь по фамилии Втюрин, целыми днями суетливо бегавший по цеху. Одетый в замасленную черную спецовку, со всклокоченными черными волосами и быстрыми, колючими глазами, он чем-то напоминал черного паука, непрерывно снующего по болотистой воде. Это был один из самых ярых агентов гестапо. Как нам сообщили подпольщики, по его доносам гестаповцы арестовали шестерых рабочих и всех расстреляли. За это ему заочно советскими патриотами был вынесен смертный приговор.