На середине моста чужаки встретились с процессией ацтеков во главе с барабанщиками в белых хлопковых макстлатлях. Барабанщики отбивали медленный ритм. За ними выступали величественные особы в длинных тильматли, завязанных на правом плече. Они дули в трубы: «Бум! Бум! Бум! Ту-ту-ту!» Затем в два ряда шагали люди с ветками в руках. Они подметали дорогу. Наконец появился паланкин с балдахином и занавесками, окруженный телохранителями. Балдахин держался на двух толстых жердях, украшенных жемчугом и бирюзой. Когда паланкин опустили на мост, ведущий из Истапалапана в Мешико, барабанная дробь стала быстрее и громче. Кортес соскочил с коня. Возле паланкина расстелили циновку из перьев. Все ацтеки поспешно сняли обувь и потупили взоры. Барабанная дробь прекратилась, и из паланкина вышел император. Кортес бросился вперед, собираясь обнять его. Толпа охнула от изумления, а Кортеса оттеснили стражники. Чужак собирался прикоснуться к великому Моктецуме! Более того, этот дикарь не снял обувь в знак уважения, а главное, осмелился взглянуть Моктецуме в глаза!

— Кортес, отойди, — сказала Малинцин. — Смотри вниз и сними обувь. Не прикасайся к нему. Нельзя прикасаться к императору. И не смотри ему в глаза.

«Благородство Моткецумы, — записал Берналь Диас, — проявлялось во всем. Он выше Кортеса и старше. Ему около сорока лет. Он крепко сложен и поразительно красив. Он безупречен. На нем сандалии из кожи ягуара с задниками, закрывающими пятки, и золотыми нитями, обвивающими лодыжки. Подошвы сандалий выложены нефритом. На нем большая накидка из тонких перьев, и он похож на экзотическую птицу, готовую взлететь ввысь. У него тонкие пурпурного цвета губы, глаза глубоко посажены, а скулы высокие, лоб ровный. На этом индейском императоре больше украшений, чем на любом европейском монархе».

На самом деле Берналь Диас не видел ни одного европейского монарха. Ему показалось, что камень в губе Моктецумы похож на настоящий изумруд. На голове у императора был убор из редких перьев кетцаля того же оттенка зеленого, что и у изумруда. Он держал в руке скипетр из перьев в форме цветка.

Агильяру ацтекский император, одетый в белую тунику, напомнил египетского фараона из Ветхого Завета. Его гладкие ноги были коричневыми, а на руках он носил тонкие браслеты из золота в форме переплетенных змей. Учитывая пирамиды, тропическую растительность и абсолютное преклонение перед монархом, сравнение ацтеков с египтянами казалось вполне обоснованным. Император выглядел гордым, надменным и жестоким, но Аду, много лет проведя в рабстве, научился чувствовать настроение других. Он видел, что во внешности этого жреца-короля было что-то трагическое. В глубине глаз Моктецумы плескалась грусть, а в его осанке, хоть и гордой, читался страх. Если бы Франсиско находился здесь, он ощутил бы к этому человеку симпатию. Ботелло увидел в лице Моктецумы смерть, дни жизни этого гордого человека были сочтены. Малинцин склонила голову, как и полагалось, и не поднимала взгляда от своих босых ног. На ней была простая уипилли из грубого волокна магеи. Волосы она обернула вокруг головы, закрепив их двумя дисками из тонкого серебра. Руки и ладони она скромно спрятала в складках ткани. Чтобы поприветствовать императора, она воспользовалась наиболее формальным стилем языка науатль, обогащенным преувеличенно уважительными обращениями. Малинцин называла его правителем мира, воплощением бога. В конце концов она завершила свою речь фразой:

— Если позволено будет мне это право, то я выступлю в роли скромного переводчика.

— Женщина? — У Мокетцумы был глубокий тихий голос, так что Малинцин его едва слышала.

— Великий Моктецума, король-колибри, повелитель Теночтитлана, да, я лишь женщина и осмеливаюсь говорить, но я не простолюдинка, а дитя высокородного человека, теперь уже, к несчастью, умершего, служившего вам в регионе, что к юго-востоку отсюда, в Табаско. Я умоляю вас позволить мне присутствовать подле вас, и, если вы соблаговолите, я переведу ваши досточтимые слова с языка науатль высшего сословия на язык гостей.

Моктецума скрестил руки на груди.

— Скажи Кетцалькоатлю, что я сберег для него королевство.

— Что он сказал? — Кортес различил слово «Кетцалькоатль».

— Великий Моктецума называет тебя Кетцалькоатлем, Кортес.

— Он что, действительно думает, что я Кетцалькоатль?

— Я не знаю.

Малинцин тоже была шокирована этим обращением. Все видели, что Кортес не бог. В морщины на его шее въелась грязь, из носа торчал один волосок, а в зубах застряли остатки кролика и плохо пережеванной тортильи. От него воняло. Кроме того, будь он богом, разве он не знал бы язык своего народа?

Кортес, конечно же, пришел в восторг от помпезного приема, оказанного ему императором. Несмотря на его любовь к императору из рода Габсбургов, королю Испании Карлу, и все его собственные заявления о том, что он из благородного рода, Кортес никогда не общался с людьми высокого социального статуса, за исключением разве что губернатора Кубы. Впрочем, губернатор Кубы был мелкой сошкой. А этот человек — владыка, повелитель государства, правитель тысяч людей, император двадцати восьми городов, который был богаче самого Мидаса, — засвидетельствовал тот факт, что он, Эрнан Кортес, не просто неудачник из провинции, не юрист-неуч, не мелкий нотариус. Кортес не получил образования, не имел высокого социального статуса, и все же военачальник столь большого ума и глубоких познаний не просто признал его равным себе, но и поместил в пантеон богов. Этот император Моктецума ему нравился!

Испанцы осмотрели город, и Берналь Диас насчитал семьдесят восемь административных зданий, увидел огромные сады, аллеи, храмы, амбары, склады, мастерские, монастыри и алтари. В самой высокой пирамиде располагались два храма — храм Уицилопочтли, бога войны и урожая, покровителя ацтеков, и храм Тлалока, бога дождя.

Как и полагалось, Кетцалькоатля Кортеса и его офицеров немедленно препроводили во дворец Моктецумы и усадили на пол. Сановники произнесли в честь новоприбывших праздничные речи, а затем испанцев начали развлекать танцоры, музыканты и акробаты, столь искусные, что они могли подбрасывать поленья ногами, лежа на земле; а еще горбуны, напомнившие Кортесу придворных шутов европейских королей. Воины, одетые в шкуры ягуаров, внесли оружие и щиты. Они были старыми, отошедшими от дел солдатами, молодые же воины вышли в убранстве с птичьими когтями. Их головные уборы выглядели как огромные орлиные головы. Величавое зрелище представляли и ацтекские жрецы, источавшие запах разложения, увешанные частями тел людей, принесенных в жертву, как давно, так и недавно. Волосы жрецов были сбриты на висках, так что волосы оставались лишь по центру головы. Эти длинные волосы были покрыты кровью и слизью. Некоторые из жрецов облачились в накидки из человеческой кожи — для этого они специально свежевали жертв. Ногти у них были настолько длинными, что загибались, как ноготь на мизинце у Исла. Все это пугало Альварадо.

После речей, парада и развлечений в пиршественном зале императора слуги накрыли низкие столы, за которыми офицерам приходилось сидеть, скрестив ноги. Ужин был роскошным: тамале таяли во рту, словно взбитые сливки, миксиоты — куски мяса, запеченные в листьях магеи, — манили своим ароматом, гуакамоле, посыпанное красным и зеленым перцем, жареная индейка, фазан, куропатка, перепел, несколько уток, оленина, нарезанная крупными ломтями и тушенная в изумительном шоколадном соусе, белая рыба, маринованная в соке лайма, красная рыба в томатном соусе, приготовленная, как и принято на восточном побережье, гуава, тамаринд, сасапарилья, разные каши, плов из пшена и чили, свежие сливы… Всю эту роскошную пищу испанцы запивали пенистым какао, принесенным прекрасными юными девами. Моктецума ел в той же комнате, но не присоединился к гостям. По традиции он принимал пищу за золотой ширмой.

После роскошного ужина Кортеса и его офицеров пригласили в баню, но они вежливо отказались, потому что боялись подхватить лихорадку. Итак, они отправились в удобнейшие спальни в соседнем дворце, ранее принадлежавшем императору Аксаякатлю, покойному отцу Моктецумы. Обычных солдат, слуг, женщин, носильщиков и воинов из Семпоалы, Ксокотлана и Тласкалы разместили в скромных домах под соломенными крышами. Офицерам, жаждавшим общества своих наложниц, приходилось разыскивать их в четырех отдельных зданиях, расположенных недалеко от центра города.