— Не уверен, — рискнул высказаться Нуньес. — Сейчас уже десять минут одиннадцатого. Я думаю, нам пора спать.

— Всегда должны защищать в первую очередь себя? Такой заповеди нет, — сказал Франсиско.

— А зря. Вы что, не видели, как солдаты Веласкеса мчались на конях к докам, когда мы уплывали с Кубы? Он собирался отозвать нас. Если с Кубы прибудет корабль под командованием Веласкеса или одного из его лакеев, то для нас это добром не кончится.

— По моему скромному мнению, только суд может определить степень виновности или невиновности. Правосудие и справедливость. — Нуньес очень старался не противоречить мнению окружающих. Сперва казнят обвиняемого, затем того, кто хотел его защитить, и кто знает, где остановится эта волна насилия?

— Суд? Публичное обсуждение? Разве это не Иуда говорил: «Я умываю руки», Нуньес? Тут нечего обсуждать. Наказание за измену — смерть.

— Измена неугодна Богу, — добавил Берналь Диас, покосившись на Нуньеса.

— Думаю, я могу выступить судьей в вопросе о том, что угодно Богу, а что нет, — сказал отец Ольмедо. Он всегда старался не вмешиваться в подобные дискуссии, но казнь… это уж слишком.

— Мягкое сердце, а значит, каша вместо мозгов, — отрезал Кортес.

— Видите ли, капитан Кортес! — взвился отец Ольмедо. — Нигде я не слышал поговорки «Мягкое сердце, а значит, каша вместо мозгов». Я не встречал такого выражения ни на мессах, ни в проповедях, ни в посланиях, ни в гимнах, ни в эпистолах, ни в евангелиях, ни в пословицах. И если уж на то пошло, я превосходно владею латынью. Пусть мне уже тридцать пять, но я по-прежнему могу проспрягать глагол-другой и прочитать наизусть молитву «Аве Мария».

Отец Ольмедо сбежал из Испании, столкнувшись с тем, что после реконкисты Гранады власть церкви оказалась настоящей катастрофой для тех, кто был способен свободно мыслить. И вот он здесь, вдалеке от Испании, на расстоянии в целый океан, и снова столкнулся с тем же злоупотреблением священной миссией. С инквизицией Нового Света.

— А ты что скажешь, Исла?

— Я скажу, что вы тут командир, капитан-генерал, и, что бы вы ни приказали, это станет для меня законом.

— Молодец, верно сказано.

— Вы подорвете боевой дух солдат суровостью такого наказания, если мне позволено будет заметить, — настаивал отец Ольмедо.

— А по-моему, ничто так не поднимает боевой дух, как хорошая казнь.

— Нам не следует убивать одного из наших. — Альварадо был в ужасе от того, что он сам же и спровоцировал.

Он выдал Кортесу тайну Куинтаваля, пытаясь добиться его расположения, и вот к чему это привело. Ах если бы он только мог забрать назад свои слова, проглотить их! Чтобы добиться благосклонности командира, он предал человека, чьим единственным преступлением была пьяная болтовня. И за это Куинтаваль должен умереть? Альварадо казалось, что теперь, что бы он ни сделал, какую бы сторону ни принял, все пойдет плохо. Одно несчастье потянет за собой другое.

— Но ведь ты об этом заговорил первым, Альварадо. Раз начал, так и заканчивай. О чем ты думаешь, Альварадо? О моей наложнице, донье Марине?

У Альварадо сжались яички. Если сейчас ему удастся не обмочиться, решил он, то он будет служить Господу Богу всю оставшуюся — жалкую — жизнь.

В темноте своей комнаты Малинцин сидела тихо-тихо. Она обхватила руками живот, думая о том, что Кортес вовсе не столь милосерден, как ей казалось, а ведь ее предательство было страшнее; вероятно, она совершила самое страшное для женщины преступление. Так почему Кортес не наказал ее? Он ее слишком сильно любит. Вот оно что. А вдруг… какая ужасная мысль… он просто откладывал наказание за совершенный ею проступок? Вдруг он пытал ее страхом? Нет, так бы он не поступил. А может быть, наказывая Куинтаваля, Кортес хотел продемонстрировать Альварадо свое могущество? Нет, он не станет казнить Куинтаваля. Убить кого-то в бою — таков был долг, необходимость. Но убивать Куинтаваля? Нет, это просто уловка.

— Я в этом не участвую, — заявил Франсиско, выходя из комнаты.

— Ты участвуешь в этом и во всем, что происходит здесь, нравится тебе это или нет, — крикнул вслед монаху Кортес. — Ты сам решил ехать с нами. Ты с нами, и не думай, что это не так. — Кортес подошел к двери. — Разве ты не с нами, брат Франсиско? Разве ты не испанец, не Божий, осмелюсь сказать, человек?

Малинцин, подняв голову с циновки, увидела, как по коридору бежит Франсиско. Кровь отлила от его лица из-за тревог и беспокойства. Подождав еще немного, Малинцин встала и, поправив волосы, вошла в комнату Кортеса. От мягкого сияния свечей лица офицеров казались красными, словно из их шей выросли диковинные розы. Лицо Агильяра было темным, как сухая вишня. Альварадо раздул щеки, будто бобер, грызущий дерево. Лицо отца Ольмедо напоминало морду коня, заезженного костлявого жеребца. Лицо Нуньеса раскраснелось, потому что он выпил слишком много пульке. Берналь Диас скорчил такую гримасу, как будто его рот был полон гнилых зубов, а десны воспалены. Исла выглядел так, словно ему только что дали мешок золота и сейчас он должен был доказать, что сможет это золото съесть. Лицо Ботелло со следами оспы напоминало ягоду земляники.

— Донья Марина, — нежно протянул Кортес. — Я скоро приду к тебе. Пожалуйста, отправляйся в свою комнату. Мы тут занимаемся мужскими делами.

— Но, Эрнан… — кокетливо сказала она, хотя кокетство не было ей свойственно. Она всегда говорила прямо, не хитря.

Малинцин повела бедром и, высунув язык, облизнула губы, словно уличная ауианиме.

— Секундочку, — подойдя к ней, Кортес потрепал ее по заду и выпроводил из комнаты. — Позже, моя пумочка.

— Ты ведь никому не причинишь зла, Эрнан?

— Ты же знаешь меня, донья Марина. Будучи в здравом уме, я и мухи не обижу.

— Я жду тебя в своей комнате. — Она одарила его полной надежды улыбкой.

— Женщины, — сказал он, возвращаясь. — Las mujeres.

— Да уж, — согласился Пуэртокаррео, но в тот же самый миг понял, что они с Кортесом наслаждались телом одной и той же женщины. Смутившись, он уставился себе на ноги.

— Бросай, — приказал Кортес.

Ботелло опустился на пол, вытянув вперед руку. Сейчас он походил на старого нищего с улиц Севильи. Он никогда не носил доспехи, веря в свою удачу, и у него не было ни модной накидки, ни дублета; вместо них — длинная рубаха из мешковины, веревка вместо пояса, короткие штаны без чулок и ожерелье из ракушек. Даже стоя прямо, он сутулился, так что теперь, нагнувшись к полу, он напоминал притворившегося мертвым опоссума. Одна нога у Ботелло была повреждена, и потому он хромал. Он не родился красавцем, и судьба не проявляла к нему благосклонности. «И все же я здесь, столь несовершенный, — подумал он, — и мне суждено оказаться тем, кто определит судьбу другого человека».

— Бросай.

— Haz la apuesta, — сказал Исла. — Делайте ставки.

— Уже поздно, — прошептал Нуньес. — Слишком поздно.

У Ботелло была всего одна кость, но он медленно встряхнул ее в руке, отчаянно молясь, молясь любому божеству, которое могло бы помочь. Отец Ольмедо тоже взмолился: «Пожалуйста, Господи, не надо, не позволь этому случиться». Альварадо попытался думать о чем-то приятном, о том, как лошади скачут галопом и ветер полощется в их гривах. Пуэртокарреро представлял себе бочонок вина.

Кость упала единичкой вверх.

— Так значит, повешение. Господь милосерден.

Хотя повешение считалось одной из наименее болезненных форм казни, если палач был опытным и мог мгновенно сломать несчастному шею, все вышли из комнаты Кортеса не глядя друг на друга и не говоря ни слова. Они старались побыстрее убраться оттуда. Направившись к себе, Альварадо оглянулся, пытаясь определить, не идет ли за ним кто-нибудь. Никого не увидев, он на цыпочках пошел к комнате Куинтаваля, дрожа словно лист на ветру. Это он рассказал Кортесу о словах Куинтаваля, а значит, он будет виновен в его смерти. Он должен предупредить Куинтаваля. Это было бы справедливо. Его несчастная старая мать всегда говорила: «Думай, прежде чем говорить. Piensa antes de hablar». Если он предупредит Куинтаваля, утром его здесь уже не будет, а значит, казнь не состоится. Вот только не станет ли Кортес подозревать Альварадо в том, что он обо всем рассказал Куинтавалю и помог ему сбежать? Последствия этого могут оказаться ужасными.