Николай Гуданец

Забудь, прошу тебя...

- Тим, - сказал отец. - Ты опять взялся за свое?

Он стоял со свечой в распахнутом окошке. При холодном трепетном свете его лицо казалось гипсовым.

В испуге мальчик отпрянул. Свисающие ветви ивы расступились и окутали его темным шелестом.

- Не прячься - я все видел. Поговорить надо, Тим. Ты слышишь?

- Да... - отозвался мальчик.

- Давай сюда, сынок. Давай, пока не увидел никто. Не бойся, я тебя не трону.

Поколебавшись, Тим покинул свое лиственное укрытие и приблизился к окну. Отец отошел в глубь комнаты. Мальчик ступил на подоконник, соскочил на пол и встал, понурившись. Некоторое время они молча стояли друг против друга. Слышно было, как бесконечную ночную тишину сверлят цикады и где-то, на другом краю спящей земли, тащится скрипучая повозка. Со вздохом облегчения отец затворил окно, поставил подсвечник на стол и сел на кровать мальчика.

- Я же тебя просил, Тим, - начал он. - Просил или нет?

Сын не отвечал.

- Ты не такой маленький, должен понимать. Зачем ты это делаешь?

Мальчик порывисто поднял голову. Набежавшие слезы блеснули в его глазах.

- Папа, но почему, почему?.. Я ведь не делаю ничего плохого... Никто даже не видел. Я осторожно, честное слово...

- Не увидели сейчас, так увидят потом, - возразил отец. - Рано или поздно тебя заметят, и что тогда? Об этом ты подумал? Хочешь, чтобы тебя стороной обходили, чтоб дразнили, как дурачка Фаби, так, что ли? Подумай о нас с матерью. Как-никак, среди людей живем. Я не хочу, чтобы соседи показывали на нас пальцем.

Ночная бабочка трепетала под слабо озаренным потолком. Она мягко тыкалась в побелку, словно рука, накладывающая незримый шов. Потом по стремительной спирали спустилась к свече и заплясала вокруг нее, колебля язычок огня. Она порхала, сужая кольцо своего полета, и вдруг коснулась пламени. Раздался еле слышный треск, словно маленькую жизнь насекомого единым махом разорвали в клочки. Мгновение спустя обгоревшая бабочка лежала на столе, и ее лапки судорожно комкали воздух. Потом она затихла.

- Видишь? - сказал отец. - Видишь, что с ней стало? Но тебе-то разум дан, Тим. Ты должен понимать, что к чему. Вот вырастешь, станешь взрослым, надо будет обзаводиться своим домом, кормить семью. Кто тебе даст работу, если люди начнут обходить тебя стороной, как зачумленного?

- Я могу наняться в цирк, - прошептал мальчик.

- Этого еще не хватало! - от возмущения отец вскочил. - Все в нашем роду зарабатывали на жизнь честным трудом. И прадед твой, и дед, и отец. Я не хочу, чтобы ты стал ярмарочным трюкачом без роду и племени, без куска хлеба и без крыши над головой. Такого позора в моей семье не будет. А о матери ты подумал? Что, хочешь свести ее в могилу? Да? Я ведь ей ни полсловечка еще не сказал. А ну как она узнает?

Мальчик потупился. Его маленькое сердце выворачивалось наизнанку от горя и стыда.

Отец подошел к сыну и привлек к себе за плечи.

- Брось это дело, сынок, - заговорил он укоризненно и просяще, поглаживая волосы Тима. - Брось. Ни тебе от этого проку, ни нам чести. Ну пожалуйста. Забудь, что ты это можешь. Ради нас и ради себя. У тебя когда-нибудь будут дети. Ради них забудь об этом, пожалуйста, Тим. Поверь, так оно спокойнее. Потом ты сам поймешь, что я был прав.

Тим всхлипнул. Он ткнулся лицом в рубашку отца.

- Папа... - прерывающимся голосом проговорил он. - Папочка... Но... это так... здорово... Если бы ты знал, как это здорово...

На груди отца расплылось мокрое и горячее пятно. Он прижимал к себе сына и гладил его по голове, и все никак не мог проглотить квадратную судорогу в горле.

- Да я знаю, сынок. Знаю. Меня самого за это папаша ого-го как лупил... Двух раз с меня хватило, и больше в жизни не пробовал. Да потом и некогда было думать об этом. Вот так-то.

Мальчик отстранился в изумлении.

- Так ты... тоже?! И ты?

Отец кивнул.

- Да. И дед твой это умел, и прадед, и прапрадед. Все пошло с колдуна, который много лет назад жил в нашем городке. Твоя прапрапрабабка купила у него снадобье, чтобы ребенка родить здоровым, сильным и счастливым. Что за снадобье такое, не знаю. Никто не знает. С тех самых пор в нашем роду все и впрямь были крепкими на диво. А еще они умели ЭТО. Умели - и все тут.

Тим слушал с раскрытым ртом. Он смотрел на отца так, словно увидел его впервые.

- Прапрапрадед был умным человеком, - продолжал отец. - Он строго-настрого приказал жене и сыну молчать. С тех пор так и повелось. Никто в городке не знает о нашем даре. Ни к чему он, Тим, поверь. С тех пор, как я его забросил, ни разу не пришлось мне пожалеть. Теперь уж разучился, поди...

Отец задумался. Лицо его стало непроницаемым и тихим, как бывает, когда зрение и слух человека обращаются внутрь него. Вдруг он приподнялся над полом и повис в воздухе.

- Нет, не разучился... - пробормотал он и медленно, с опаской позволил себе опуститься.

- И ты совсем... ни разу... никогда...

Отец покачал головой.

- Нет. Даже мама не знает. Не говори ей, Тим. Не выдавай меня. Будь умницей.

Он обнял мальчика и потерся о его щеку носом.

- Спокойной ночи, сынок. И забудь об этом. Прошу тебя.

Он пошел к двери, обернулся, посмотрел на Тима. Казалось, он хотел что-то добавить, но передумал. Вышел и осторожно притворил дверь.

Мальчик распахнул окно и сел на подоконник. Пышная и свежая темнота обняла его. Запахи ночных цветов душистой радугой реяли над клумбой. Меж ветвей ивы крался тихий, как лепет, ветер. Звенели цикады. Звездное небо текло и дрожало, а спящий городок опрокидывался и все проваливался и проваливался в эту бездну, не достигая дна. Нежная прохлада забиралась под рубашку и тихонько шевелилась меж телом и тканью.

Тим затрепетал и приподнялся над подоконником. Он повис, покачиваясь, точно воздушный шарик на нитке. Осторожно выплыл из окна и огляделся. Ни души, ни огня не видно было в городке. Поколебавшись, мальчик рывком повернулся и влетел обратно. Задул свечку, нырнул в кровать и свернулся калачиком.

- Нельзя, - сказал он себе.

Блаженное тепло заструилось по коже, смывая озноб полета. Тим зарылся в подушку, и его зажмуренные глаза ожгло слезами.

- Нельзя, - повторил он.

Он лежал, тихо, беззвучно плача. И сон спустился к мальчику и окутал его душу милосердной тьмой.

Наутро, после завтрака, Тим вышел погулять.

Ясное, безоблачное небо предвещало погожий день. Ночной холодок еще соперничал с дневным теплом, и в тени было зябко, а на солнце жарко.

Тим направился к пустырю за церковью, где мальчишки обычно собирались для игры в лунки. Он беспечно посвистывал на ходу и перебирал в кармане куртки горсть стеклянных шариков. Почти от самого дома за ним увязалась бродячая собака. Пегая и вислоухая, она трусила за мальчиком не отставая.

- Ну что тебе? - спросил Тим, остановившись.

Собака села и уставила в него влажные вишни глаз. Казалось, она, созерцая мальчика, читает про себя молитву на собачьем языке.

Тим протянул руку, но собака испуганно отскочила и завиляла хвостом. Мальчик пожал плечами.

- Не пойму я тебя, - сказал он и пошел дальше.

На пустыре еще не было никого, кроме рыжего Дильса по кличке Битка. Он слонялся вдоль забора и сшибал хворостиной макушки крапивы.

- Привет, - крикнул Тим.

- Здорово, - ответил Битка. - Это что за собака, твоя?

- Бродячая. Сама прицепилась. Ну что, сыграем?

- У меня шариков нет, - печально сообщил Битка. - Вчера проиграл последние.

- Хочешь, одолжу парочку?

- Не-е. А ну как и их проиграю, тогда отдавать нечем.

Тим поскреб в затылке.

- Тогда давай так. Если проиграешь, будем считать, что я их тебе дарил.

Битка всерьез задумался.