Это был добрый знак – если, конечно, он и впрямь разбирался в людях так хорошо, как ему казалось.

Однако у Фулкрома было немало причин для беспокойства. И прежде всего это касалось прошлого Лан: раньше она была анатомически мужчиной, и, хотя сам Фулкром считал себя человеком без предрассудков, а культисты, которые оперировали ее, хорошо знали свое дело, все-таки мысль об этом не покидала его. Она была ему внове – он даже попытался разобраться в том, что именно делает женщину женщиной, а мужчину мужчиной или кем-то посередине; он силился понять, как может быть, чтобы биологический пол человека и внутреннее ощущение себя мужчиной или женщиной не совпадали, но все это показалось ему слишком сложным. Разве так бывает, чтобы один и тот же человек год назад был мужчиной, а теперь стал женщиной? Возможно, в нем говорил следователь, но пока у него было больше вопросов, чем ответов.

– Ты сейчас думаешь о проблеме, да? – спросила Лан.

– Нет, совсем нет.

Официантка принесла им суп и хлеб с пряностями и снова оставила их одних. Лан, придерживая одной рукой волосы, склонилась над едой. Каждый раз, когда она поднимала на него взгляд, он чувствовал, как внутри его что-то тает. Он так давно не испытывал ничего подобного, что не знал, что теперь и думать.

– Ты что, совсем не хочешь есть? Я, значит, так и буду обжираться тут в одиночку, точно изголодавшаяся свинья?

Фулкром не нуждался в повторном приглашении и тут же принялся за свой суп, наслаждаясь смесью чеснока и кумина, омывавшей его язык. В бистро заиграли музыканты – скрипки и барабаны повели старую народную мелодию, достаточно громко, чтобы их было слышно, и в то же время не настолько громко, чтобы нарушить гармонию момента.

Между двумя ложками супа Лан призналась:

– А знаешь, Рыцарем быть здорово.

– Значит, ты уже приспособилась к новой жизни? Я знал, что это скоро случится.

– Ты у нас все знаешь, да?

– Нет, но стремлюсь, ведь это моя работа.

Она приподняла бровь, давая ему понять, что принимает его слова за шутку.

– Да, мне нравится. Впервые в жизни я чувствую себя на месте. И я рада, что меня взяли на эту работу – правда, не тому, как меня на нее взяли, – но все равно хорошо, что мне дали возможность заниматься чем-то полезным. Вносить свой вклад в жизнь этого города. Правда, одно я знаю наверняка – быть в этом мире женщиной очень трудно.

– Да, я тебя, кажется, понимаю.

– Нет, это невозможно понять, пока не окажешься в шкуре женщины.

Он удивился тому, как спокойно она говорит на тему, столь близко связанную с ее недавней трансформацией. До сих пор ему казалось, что она избегает подобных разговоров.

Но она продолжала, открыто и со страстью:

– Женщины низкого происхождения лишены возможности оказывать влияние на общество. Женщины почти не представлены в Совете, они редко бывают землевладелицами в своем праве, только через мужей. Почти ни у кого из них нет доступа к власти. Знаешь, в тот день, когда император представлял нас людям, после шоу ко мне подошла совсем маленькая девочка в самодельном черном костюме. Она была похожа на меня, только в миниатюре, и сказала, что когда она вырастет, то хочет стать такой же, как я. Это было удивительно. Я стала ролевой моделью для маленькой девочки. Я даже не помню, когда в этом обществе женщина в последний раз была моделью для подражания – за исключением императрицы, да и с ней посмотри что стало.

Фулкром молчал.

– Именно тогда я поняла, что раз маленькая девочка стремится мне подражать, то я не могу быть несчастна. Какая ирония!

– Да уж.

– Тебе не нравится, когда я намекаю на свое прошлое.

Фулкром пожал плечами. Ему хотелось сказать, что он хочет знать о ней все, до мельчайших подробностей, так как находит ее очаровательной и чувствует, что мысли о ней начинают потихоньку овладевать его разумом.

– Я не собираюсь делать вид, будто этого не было, – заявила Лан. – Если мне приходилось скрываться, это еще не значит, что меня сломали. Конечно, молчать куда легче, но какой смысл делать вид, будто ничего не было? Гнев и горечь все равно никуда не денутся. А я говорю себе, что я выше всего этого.

– Тебе, наверное, трудно было так жить, – сказал Фулкром.

– Ты даже не представляешь насколько. – И Лан стала рассказывать ему о своем непростом детстве, а кривая усмешка не сходила с ее лица. – Мне делается легче, когда я прощаю людей, придумываю оправдания их поступкам, объясняю себе, что заставило их поступать так или иначе. Я считаю, что в душе мы все дети, только выросшие физически. Мы все бредем по жизни наугад, судим других, исходя из своего ограниченного опыта, ополчаемся против всего, чего боимся. Мы ведь все чего-то боимся. И когда я думаю обо всех людях как о детях, мне легче прощать.

Лан была очаровательна, уже давно ни одна женщина не завоевывала его внимания так надолго; он находил ее неотразимой. И ему казалось, что в ее присутствии призраки его собственного прошлого отступают, делаются слабее.

Лан заплатила за еду и напитки. Она сказала, что ей, как Рыцарю, платят очень хорошую зарплату и она пока не придумала, куда эти деньги девать. Фулкром поворчал, но сдался. Потом они решили пройтись по одному из мостов города – не тех громадных, по которым кони-тяжеловозы изо дня в день тащили к иренам повозки, груженные едой, кроша мостовую в пыль. Нет, мостик, выбранный ими для прогулки, был легким, изящным, с высокими арками и деревянными фермами. Фулкром гнал от себя мысли о пронизывающем ветре и поминутно падающей температуре; вместо этого, он сосредоточивался на том, для чего у него не было времени раньше: на звездах, на лунных лучах, скользящих по черепичным крышам домов, на грациозном полете птеродетт, на бархатно-черной тундре далеко за стенами города.

На нежности ладони, которая лежала в его руке.

Он предложил Лан свой плащ, но она ответила, что нечувствительна к холоду, с тех пор как стала Рыцарем. Он находил ее безумно привлекательной. Ему всегда нравились человеческие женщины с их грацией и нежной кожей. Их уязвимость пробуждала рыцарственную сторону его натуры, желание помогать и защищать, которое он даже не хотел анализировать.

В тихом, прерывистом разговоре они узнали друг о друге еще немного. Долго молчали, глядя с моста на город и привыкая к близости друг друга. Он лишь раз заметил, что ей все еще страшно, когда поймал ее испуганный взгляд, почувствовал дрожание руки. И тогда он понял: не важно, кем она была раньше, важно лишь то, кто она сейчас – прекрасная молодая женщина, и она с ним рядом.

Потом Лан провожала домой Фулкрома, и это его насмешило. По дороге она то и дело вскакивала на перила мостов, балансировала на них, рисуясь своим умением, может быть слегка подогретая алкоголем, но все же простая и такая симпатичная в своей игривости.

Рядом с его домом они постояли немного, глядя друг другу в глаза и держась за руки. Теперь она контролировала ситуацию. Она знала, что нравится ему, и наслаждалась этим. Ее уверенность в себе тоже импонировала ему. Медленно они сблизили лица, но она не спешила касаться своими губами его рта, так что он чувствовал на лице ее дыхание. С ним так давно не случалось ничего подобного, что он уже почти забыл, как это бывает.

Сначала Лан поцеловала его так нежно, что теплая дрожь пробежала по его коже, но потом добавила страсти, прижав его спиной к стене.

Потом прервала поцелуй так же внезапно, как начала его, и высокомерно улыбнулась.

– Хочешь посмотреть, что еще я умею? – спросила она.

Они поцеловались еще раз, она завибрировала в его объятиях, и вдруг сила, которую она активировала, скользнула внутрь его тела, пробежала по его нервам до самых кончиков, точно слабый разряд статического электричества. Она засмеялась. Чмокнув его в щеку, она повернулась и побежала по пустой улице прочь. Минуту спустя он увидел, как она взбежала по песчаниковой стене отеля, порхнула оттуда на мост и скрылась в темноте.