Коля включил зажигание, скорость. «Форд» высветил фарами угол гауптвахты и помчался к улице Дзержинского.

– Савельеву я понял слишком поздно, к сожалению. Это Седой придумал трюк с ее заявлением в органы?

Швейцар кивнул:

– Дайте закурить. У меня в боковом.

Коля вытащил портсигар, сунул швейцару папиросу, дал прикурить. Швейцар затянулся:

– Соловьева хотели пришить. Да он скрывался. Ясно было – со дня на день выдаст. Седой и решил: Савельева заявит, ну, ей какое-то доверие окажут, она и будет нечто вроде наших глаз и ушей. У вас…

– Официанта зачем убил? – спокойно спросил Коля.

– Доказать еще надо, – осклабился швейцар.

– Раны сами за себя скажут. У Слайковского и у официанта. Экспертиза установит. Впрочем, и так видно – одинаковые они. В обоих случаях – твоя рука.

– Моя, – согласился швейцар. – Меня этому удару еще в шестнадцатом году урки научили. Я в «Крестах» за разбой сидел. По малолетству скоро освободился. Эх, начальник, кабы женщина ваша Савельеву на пушку не взяла, не напугала – жива бы сейчас была.

– Молчи, – Коля стиснул зубы. – Молчи об этом.

– Ведь как вышло-то? – разговорился швейцар. – Она думала: официант расколется, скажет, где хаза Седого. А ведь официант этот, начальник, и в самом деле про хазу знал. Что делать оставалось?

– Где Седой? – спросил Коля. – Сейчас поедем к нему. Я, между прочим, для того и остался с тобой.

– Нет, начальник, – швейцар замотал головой. – Седого я не сдам. Кабы вы не напороли – вы бы сами собой на Седого вышли. Я ведь с ним во дворе «Каира» только что говорил. Рабочим он у нас. А теперь – ищи ветра в поле.

– Хазу покажешь, – сказал Коля. – Говори, куда ехать.

– Не покажу, – вздохнул швейцар. – Потому что от любого скроешься, а Седой всюду найдет.

– Не найдет, расстреляем мы его.

– Его память меня найдет, – серьезно сказал швейцар. – Память – она тоже…

– Не найдет, – повторил Коля. – Некого искать. Тебе же стенка наверняка, так что иллюзий не строй.

Швейцар сверкнул глазами:

– Тем более не скажу. Издеваться еще будешь. Тут и так на душе кошки скребут.

– Убил двоих, помог третьего убить – кошки не скребли? – тихо спросил Коля.

Автомобиль свернул к Петропавловской крепости, остановился у самой невской воды. Коля открыл дверцу:

– Выходи.

Швейцар вылез из машины, с искренним недоумением посмотрел на Колю.

– Меня теперь, как княжну Тараканову, в бастион? – Он засмеялся.

– Сейчас узнаешь, – Коля вытащил кольт. – Смотри и слушай, пока глаза и уши работают… – Коля трижды нажал спуск кольта. Плеснуло короткое пламя, но вместо раскатистого грохота, который ожидал услышать швейцар, раздались слабые хлопки, словно вытащили три пробки из трех бутылок.

– Не понял еще? – спросил Коля.

Швейцар попятился:

– Нет… Нет! Нельзя!

– Можно, – кивнул Коля. – Погиб такой человек. Такой человек убит, что не будет тебе прощения.

– А-а-а… – заорал швейцар и побежал к мосту.

– Зря кричишь, – в спину ему сказал Коля. – Здесь никто не услышит. А ты помнишь, как кричали люди, честные люди, которых вы убивали из-за трех рублей? Из-за часов? Нет… Тебя никто не услышит, я это место знаю.

Швейцар стоял спиной к Коле. Со связанными руками далеко не убежишь, он это понял и ожидал своей участи.

Коля подошел ближе:

– Если не хочешь сдохнуть, как бешеный пес, – очистись перед концом. Где Седой?

Швейцар обернулся: глаза у него вылезли из орбит, с лица лил пот.

– Кирочная… Я покажу… Только не надо!

Коля сунул кольт за ремень, схватил швейцара за лацканы пиджака, притянул к себе:

– Не надо! А ты, гнус, думал о тех, кого убивал? Они ведь тоже говорили тебе: «Не надо». А ты…

– Я покажу… Поедем…

– Все равно тебе через два месяца стенка, – с ненавистью сказал Коля. – Сразу говорю: жизнь не спасешь.

– Еще два… месяца. Целая вечность… – бормотал швейцар. – Только не сейчас, не здесь…

Коля оттолкнул его:

– Негодяй ничтожный. Я руки о тебя марать не стану. Садись в машину.

«Форд» вырулил на мост и рванулся навстречу рассвету: над городом занималась заря.

…Дом, около которого швейцар попросил остановиться, был стар и огромен – типичный петербургский доходный дом. В окнах – ни огонька.

– Это здесь… – Швейцар вошел в парадное: – Осторожно, света нет. Десять ступенек вниз и налево. И стучите: три длинных, два коротких. Он откроет.

– Что он здесь делает?

Швейцар заколебался, неохотно сказал:

– Кладку свою подгребает… В цементе она, сразу не возьмешь… Я должен был принести инструмент, помочь.

– Стой здесь, – Коля снял левый наручник с запястья швейцара и защелкнул его на толстом пруте лестничной ограды. – Надо бы тебя под его маузер подставить, – усмехнулся Коля. – Да ведь мы – не вы. Стой и чтобы я тебя не слышал. Второй выход есть?

Швейцар замотал головой. Коля спустился вниз и постучал, как было условлено. Громыхнули засовы, дверь мягко открылась. Внутри горел свет.

– Входи, – Седой вытянул голову, глядя в темноту.

И тогда Коля изо всех сил ударил его. Седой рухнул, как бык под ударом молота. Коля взбежал по лестнице, отцепил кольцо наручников от перил и вместе со швейцаром спустился вниз. В свободное кольцо он сунул запястье Седого и защелкнул замок. Теперь оба преступника были блокированы.

– Как очнется, – объясни ему, что беситься не стоит.

Он осмотрелся. В углу валялись кирпичи разобранной печки. Коля подошел ближе. Седой уже извлек свой тайник – большую железную шкатулку с висячим замком от почтового ящика. Коля усмехнулся такой наивной предосторожности. Он легко сбил замок рукояткой кольта и открыл крышку. Шкатулка была доверху наполнена золотыми кольцами, серьгами, часами, кулонами и пачками сторублевок. Коля повернулся и перехватил вспыхнувший безудержной алчностью взгляд швейцара. Волк оставался волком и на краю могилы – этот закон преступного мира не менялся никогда. Коля это давно понял.

Когда конвойный с лязгом открыл двери камеры – Родькин спал. Несколько мгновений Коля стоял возле изголовья, ожидая, пока Родькин проснется, потом тронул его.

– На выход, Родькин.

– Ночью хоть покой дайте, – Родькин сел.

– С вещами. – Коля повернулся к конвойному. – Я провожу гражданина Родькина.

– Как… с вещами? – ошалело посмотрел Родькин.

– Швейцара и Седого мы взяли. Они уже здесь, в камерах. А ты ступай домой.

Родькин зарыдал.

– Я ведь не поверил Соловьеву, – давясь слезами, говорил он. – Я следил за ним. Помешать хотел. Только опоздал – вижу: ударили Слайковского. Портфель забрали и ходу! Я подбегаю, у него в виске ручка финки торчит. Я выдернул. Хотел, как лучше. А он мертвый уже. Я убежать хотел. Тут меня Седой и взял в оборот. Как мне было не признаваться? Он так и так меня бы кончил…

– А признаваться в том, чего не делал, – зачем? – грустно спросил Коля.

– Когда меня на Дворцовую доставили – замнач ОБХСС Фомичев дежурным был, – сказал Родькин. – Он мне четко объяснил, что чистосердечное признание облегчает наказание. Я его спрашиваю, а какое мне будет наказание? Он говорит: стенка. Вы бы что выбрали – Седого или стенку?

– Я бы правду выбрал, – сказал Коля. – Ты мне поверь, Родькин: правда ведь на самом деле в огне не горит и в воде не тонет, – Коля открыл дверь камеры: – Иди… И постарайся понять, что мир не из одних подлецов состоит.

Знаки «Почетного чекиста» приехал вручать заместитель наркома. Награжденных собрали в актовом зале Смольного. В третьем ряду Коля увидел шофера, который некогда привез его к Смольному. Банников тоже узнал Колю и помахал ему рукой. Когда зачитывали представление на Банникова, – Коля узнал, что тот награжден за долголетнюю деятельность, связанную с охраной государственной границы.

А потом и Коля принял из рук заместителя наркома красную сафьяновую коробочку и грамоту. Зал аплодировал, а Коля, возвращаясь на свое место, думал о том, что, наверное, все победы достаются недешево, но успех в его профессии всегда обходится слишком дорого. И еще одно обстоятельство омрачило праздник Коли: сразу же вслед за ним знак «Почетного чекиста» получил инспектор милиции Кузьмичев. И ему аплодировал зал, и он тоже шел в проходе между рядами и радостно и гордо улыбался, будто бы и в самом деле был убежден, что его награда не менее справедлива и почетна, чем кровью добытые награды остальных.