– Родькин выследил Слайковского. А в самый последний момент «свосьмерил».

– Не понял! Он ведь убил Слайковского? – удивился Коля. Он вытащил финку с ручкой-копытом, показал Соловьеву: – Вот этой самой финкой и убил!

Соловьев отрицательно покачал головой:

– Не было у него такой. Хоть у кого спросите! – Он замолчал, потом сказал просительно: – Меня совесть мучает… Соблазнился я на чужие деньги. И Родькина втянул. Он сидит, а ведь он не виноват, вы разберитесь, товарищ… гражданин начальник.

Коля достал свисток, пронзительная трель рассыпалась над набережной. Соловьев вздрогнул, посмотрел исподлобья:

– Вы меня арестуете?

– Я вас задерживаю на основании статьи сотой УПК РСФСР.

Подбежал милиционер, всмотрелся и, узнав Колю, доложил:

– Старший милиционер Иванчишин.

– Товарищ Иванчишин, – сказал Коля. – Гражданин Соловьев подозревается в совершении убийства. Доставьте его на Дворцовую.

– Есть! – милиционер быстро и профессионально обыскал Соловьева, потом обнажил наган: – Задержанный, идите.

– Минутку, – остановил Коля Соловьева. – Почему вы обратились именно ко мне? Вы меня знаете?

Соловьев замялся:

– О вас говорят, что вы исключительно порядочный человек. Мне ведь, кроме как на вашу порядочность, не на что больше надеяться, гражданин начальник. Как говорится, бездушная машина закона все равно сотрет меня в порошок.

Генка спал на своей «офицерской» раскладушке образца 1904 года. Коля купил ее лет пять назад на Сенном рынке, по случаю. Маша проверяла тетради.

– Ужин на столе, – сказала она. – У меня неприятность.

– Какая? – Коля снял с тарелок салфетки, насторожился.

– Кто-то сообщил в наробраз, что я дворянка и не имею права учить советских детей. – Маша с трудом сдерживала слезы.

– Мало ли идиотов, – попытался успокоить ее Коля. – На каждый чих не наздравствуешься. Плюнь.

– Месяц назад кто-то написал, что директор школы окончил кадетский корпус. Его сняли. А вчера мне позвонила его жена. Он арестован.

Коля положил вилку:

– Органы разберутся, Маша. Если он честный человек, его освободят. Я позвоню насчет тебя замначу УНКВД. В моей анкете все четко сказано, я никогда ничего не скрывал. Уверен, что поймут нас с тобой. Успокойся.

– А по-моему, все правильно! – вступил в разговор Генка. – И ты, мама, не имеешь права обижаться! Если бы мы в свое время были бдительнее, – товарищ Киров был бы жив! Врагов у нас много, и их надо обезвредить! Вокруг нас кто? Империалисты вокруг нас!

– Ты говоришь верные слова, сын, – тихо сказал Коля. – Только об одном прошу тебя: не повторяй бездумно даже правильных слов. Всегда думай, кто конкретно стоит за ними. Подозрение в адрес нашей мамы высказано грязным человеком. Думаю, что этот человек, даже если он и добросовестно заблуждается, – не меньший враг нашему делу, чем любой вредитель!

– Почему? Ты докажи! – загорячился Генка.

– Потому что наши органы призваны разоблачать и обезвреживать настоящих врагов, а подобные доносы заставляют их тратить время на проверку честных людей! Ты ведь не сомневаешься в честности мамы?

– Нет, – угрюмо сказал Генка.

– Спи. – Коля загородился газетой. На душе вдруг стало скверно и тоскливо. – У меня дела тоже не сахар, – сказал он. – Создается впечатление, что Кузьмичев хочет моим честным именем и авторитетом прикрыть грязное дельце.

– У тебя есть факты?

– Пока нет. Но интуиция меня редко подводила. Я прошу тебя, Маша: держи себя в руках. Время сейчас трудное, но ведь ты сама любишь повторять: «имей душу, имей сердце, – и будешь человек во всякое время».

– Ты уверен, что все это пройдет? – тревожно спросила Маша. – В двадцатом мы жили иначе. Чище мы жили. Красивее. А сейчас… Подходит ко мне новая директриса и показывает кольцо с бриллиантом. «Муж, говорит, по дешевке купил у одного армяшки. Тот боится, что посадят, и все распродает». Заметь: «армяшка»! Она же учит детей. Что же будет, Коля?

– Ничего не будет, не закатывай истерик! – резко сказал Коля. – Я тебе прямо скажу. Да! Возможны любые издержки! Ты пойми – мы пер-вы-е! Первые строим новый мир. И делаем ошибки. Даже крупные. Я в одно верю: мы все переживем, все преодолеем! И ты верь! Верь и работай! Не нравится мне, что Генка, к слову сказать, лихо молотит языком. Плохо это. Давай примем к сведению.

– Давай примем, – послушно кивнула Маша. – Не сердись. Я устала, сдают нервы. Прости меня.

Утром позвонил Кузьмичев.

– Как среагировали в прокуратуре? – бодро осведомился он.

– На что среагировали?

– Как? – удивился Кузьмичев. – Вы же сами мне доложили: «отправлю завтра».

– Доложил. А теперь изменились обстоятельства.

– Зайдите ко мне, – Кузьмичев повесил трубку.

…Он встретил Колю укоризненной улыбкой:

– Николай Федорович, я вас не узнаю! Где ваша легендарная хватка? Где ваша решительность?

– Разрешите доложить по существу? – сухо спросил Коля. Этот человек был неприятен ему с первых дней знакомства. Вначале потому, что он был неприятен людям, которых Коля безоговорочно уважал, перед которыми преклонялся. Бушмакин и Сергеев однажды вполне откровенно сказали: «Будь с ним осторожен, он способен на все. Но поймать его за руку очень трудно. Это тоже учти. И помни главное: идеалов своих, принципов – ни перед кем не роняй!» А впоследствии Коля и сам разобрался в человеческой сущности Кузьмичева.

– Докладывайте, – разрешил Кузьмичев.

– Родькин признался в совершении преступления. Я получил заключение биологической экспертизы: на одежде Родькина, равно как и на лезвии финки, – кровь Слайковского. Экспертиза подтверждает также, что на рукояти ножа – следы пальцев Родькина. С повинной явился соучастник Родькина – Соловьев. Он рассказал, что вместе с Родькиным затевал ограбление инженера. Формально все ясно, и я обязан направить дело следователю прокуратуры.

– Что же вас… удерживает? – напряженным голосом спросил Кузьмичев.

– Меня удерживает неопровержимая обойма доказательств. Они подобраны так тщательно, что милиционер-первогодок не ошибется. В этом деле есть фальшь, товарищ начальник. Я прошу дать мне несколько дней, и я разберусь. Вы поймите – легче всего доложить, что дело раскрыто. Легче всего. Я не хочу, чтобы потом меня мучила совесть и чтобы про нас говорили, что мы «бездушная машина закона».

– Это кто же так говорит? – поинтересовался Кузьмичев.

– Люди говорят. Граждане. Разрешите идти?

– Докладывайте мне в конце каждого рабочего дня, – приказал Кузьмичев. – Свободны.

…В обеденный перерыв Коля позвонил в приемную начальника управления НКВД и попросил записать его на прием.

– Как ваша фамилия, товарищ? – переспросил секретарь. – Кондратьев? Минуточку… – Он отошел от телефона.

Коля волновался. От того, как скоро попадет он к человеку, которому доверено решать судьбы многих людей, в том числе и судьбу его Маши, – от этого зависело все. Даже его, Коли, положение на службе. «Обидно будет, – горько думал Коля. – Не посмотрят ведь, что я что-то успел. Что-то могу. В лучшем случае уволят без выходного пособия, и баста. Да и не в этом дело. С Машей что будет, с Генкой?»

Секретарь подул в трубку, крикнул:

– Куда вы пропали, Кондратьев! Приезжайте немедленно. Вас примет заместитель начальника управления. Пропуск заказан.

Коля позвонил начальнику первой бригады и попросил побеседовать еще раз с женой покойного Слайковского. А сам уехал на Литейный.

…Постовой сержант в фуражке с васильковым верхом скользнул равнодушным взглядом по Колиному лицу, по его служебному удостоверению, по пропуску.

– Проходите, – бросил он небрежно.

Коля поднялся на шестой этаж. Перед дверьми с табличкой: «Заместитель начальника Управления НКВД по Ленинграду и Ленинградской области» он на мгновение остановился и вдруг ощутил, как забилось сердце. «Что это со мной? – подумал Коля. – Сроду этого не было», – он толкнул дверь и вошел в приемную.