* * *

Город кричал - в нём не было мягких звуков. Даже когда, опадая, как исчезает яркая листва в бесцветьи октябрьского тумана, стихал дневной шум, в одиноких вскриках ночи - тревожных, куда-то стремящихся - не было покоя. Только один час - он длится приблизительно с четырёх до пяти утра - истинная тишина кончиком крыла касается улиц. В этот час у неспящих особенные взгляды. Даже люди видят многое - глубина и ширь пространств яснее, и силы земли, опасаясь, что тайны её будут раскрыты, исторгают из недр туман.

У самой границы городской свалки нищий горбун в жестяных банках из-под краски варил смолу. Смрадный чёрный дым в предрассветной свежести чувствовался за несколько кварталов, но никто не ходил сюда в это время суток.

Косматые, паршивые псы скалились на меня из-за гнилых коробок, ящиков и ржавых обломков машин. Когда я был на месте, горбун закончил варку и заливал смолою щели в сооружённой из хлама лачуге. В зубах его дымилась свёрнутая из листа календаря цигарка, на костре в кастрюле закипала вода - горбун будет варить на завтрак суп - а чуть поодаль из крохотного ящика перезвоном колокольчиков доносилась тихая и совершенно неземная мелодия.

Только эта шкатулка - и ещё книга в тайнике, написанная рукою Рам - у горбуна больше ничего не осталось из того, что могло бы выдать в нём карлика Осеннего леса у Двурогой горы. В книге не было магии - просто песни, мне непонятные. Горбун ничем не мог помочь мне - человеку, чья душа нашла судьбу в чужом для неё мире. Ничем - кроме одного. Когда я смотрел на него, я вспоминал то, чего никогда не было, и верил в то, что, быть может, никогда не случится.

Горбун не боялся людей - дорогу к его логову можно было отыскать только в этот единственный час перед рассветом, и даже случись такое, чужака разорвали бы в клочья псы.

Первые несколько раз я приносил карлику еду, но потом понял, что он в ней не нуждается и берёт из вежливости. Горбун, похоже, не видел существенной разницы между купленной в магазине курицей и дохлой крысой. Ел он раз или два в стуки, зато откровенно обрадовался махорке, которую я ему однажды купил наугад.

Сам он ни разу ничего не попросил.

-Бойся больших и чёрных теней в час, когда всё затихает, - прошептал он однажды мне. - Они шастают! Не с добром!

Когда я входил в его ущелье, образованное горами мусора, давно перегнившего и большей частью уже заросшего травой - город вдалеке отодвигался и исчезал, замирали перестуки колёс поездов по ближней ветке, и то ли ветром относило прочь миазмы отбросов, то ли колдовством...

Огонь у него горел всегда.

Порою чудились странные вещи - утро, серебристо-розовое, ясной свежестью омыты облака, роса искрится, и всё, что было тёмным, укрыто молочно-белой кисеёй, как будто встающее солнце снимает пенки, чтобы превратить их в туман, а туман - в облака и свет. Заиграет шкатулка, замерцает огонь - и вдруг мерещится закат багровый, блестки усталого солнца на волнах, вскрики птичьи и гул у скал - глухой и скорбный. Зовущий.

Однажды я шёл по заветной тропинке и услышал голос горбуна - ещё издали. Он был не один.

-И т-так огонь скачет, и т-так..! И вот так языком охватит, и вот так! А пузырьки в сосуде прозрачном - мелкие - и множество их! И мерцают, вверх летят, как звёзды, как миры...

Я ступил на видное место.

И шарахнулся перепугано куда-то в тень мальчишка в порванной одежке. Горбун посмотрел на меня, словно просыпаясь.

-Не бойся, Ручеек, это наш...

Беспризорник, подумал я.

Мальчик показался снова - и я удивился. Радость я не сумел и не хотел скрыть - мальчик не был беспризорником. По крайней мере, пока не был, что бы там ни имела на его счёт капризная судьба - домашний ребёнок, мягкие линии лица, взгляд - чуть испуганный, но не колюче-настороженный, не юркий, как у воришек, не бесстыдно-прямой, как у маленьких "волчат", не мутный, одурманенный отравами - просто детский, удивлённый и чуть опасливый, с всегда готовой оттаять надеждой: "кто ты? ты Друг?!"

-Всего неделю, как остался он один, - сказал мне горбун, словно вторя моим мыслям. Но я подумал ещё об одном - и ужаснулся:

-Чем же ты его кормишь?!

-Кхе... мм-м. - Горбун явно смутился. - Да вот... вроде бы и нечем... Тебя ждал.

-Ты когда ел последний раз? - спросил я, опустившись перед мальчиком на колени. Ладони у него были белые и холодные.

-Вчера. Или... позавчера.

-Я возьму его с собой, - заявил я горбуну.

-Иди, Ручеёк...

-Это ты его так назвал?

-Он смеялся во сне. Хорошо так, светло.

-Идём. Или тебя донести?

-Да я ещё не умираю, - улыбнулся мальчик. Взял меня за руку. И мы пошли.

Я удивлялся - снова и снова. Боль - если она была - не оставила следа на мальчике. Что бы с ним ни случилось... Но не казался он и мотыльком, мгновенно забывающим печали при первом тёплом луче.

-Непонятно... - прошептал я.

-Что?

-Так...

* * *

Страшно начинался сон.

Кругом пустоши - ни души, деревца тонкие, ветрами пообломанные, развалины стен, бурьяном поросших - и серо, и тихо. Потом гром гремит - далеко очень. Я бегу, а земля подо мной падает. Не земля, я неправильно выразился - Земля.

Упал я, тяжело упал. Больно мне было, и я не то плакал, беззвучно мыча, не то просто по земле катался.

Очень медленно разжимала челюсти боль. И уже не от самой муки зубы стискивались, а от того, что слишком уж долгая она.

Потом утихать стало. Поднялся я - на мне плащ - чёрный поверх, снизу алый. Весь я в чёрном - только пояс серебрится, огнём бегучим блестит. И в волосах обруч серебристый, ледяной.

Осмотрелся я - пыль улегается, сносится ветерком, похрустывают обломки замка древнего, будто зуба великаньего, гнилого. Что-то тлеет, дымы по-над пустошью стелятся. Кости торчат, руки, тулова, ноги - почти живые ещё. Пока шёл - меж руин - чуть на глаз человеческий не наступил, дурно стало, отвернулся, рот зажал, стоял минуту...

( 1998 г.)

*Пояснение (сентябрь 2016):

Прошлой зимой, обнаружив, что не могу двигать дальше новые Истории, решил вернуться к работе над сусеками. За почти тридцать лет маяния дурью сусеков этих скопилось много, но практически всё, сколько-нибудь удобоваримое и даже как бы вовсе уже не варимое, я оттуда давно уже выцарапал. Остались совсем уже невразумительные обрывки и опусы, не просто не имеющие литературной ценности, но уходящие куда-то в отрицательные и иррациональные величины. Так, я периодически порываюсь набрать "Золото Звёзд" или "Тени холмов" - но всякий раз глажу себя ласково по голове и говорю: ну-ну, батюшко, чего-й-то ты удумал, сдурел, пень стоеросовый!? Узбагойся, пойди, выпей чё-нить, сосни...

Свойство этих Тетрадей, что скопились в глубоких и тайных подвалах Альфарии, таково, однако, что иной раз, открывая ту или иную в каком-нибудь случайном месте, ты вдруг попадаешь на рассыпанные в былые времена щедрою рукою обрывки истинной магии и древнего света, и порою тебе кажется, что это непременно должно быть сохранено, а на мнения туполобых идиотов нам всегда было плевать, не так ли, моя прелесть?..

Так, конечно же, так, да вот беда - только ты запустишь пальцы в эти сокровища, только начнёшь их бережно выуживать и раскладывать их в корзинки и ящички, как вдруг магия гаснет, и ты видишь пустые, примитивные словеса, видишь бесконечно раздутого от чувства собственной исключительности типчика, которому бы надо было в то время баб за попы щипать, а он про вселенные рассуждал...

И всё же эта Тетрадь оказалась особенной.

Раз за разом я не выдерживал и открывал её, обнаруживая в ней странное. Там слишком много волшебства, чтобы я мог его просто оставить и дальше лежать в забвении, пока последние протоны Вселенной не исчахнут, и чёрные дыры и рассыплются в пыль. Да, с нею происходят те же инфляционные пакости, когда заклятия и песнопения, ещё вчера оживлявшие каменных истуканов, сегодня выглядят всего лишь пресно-едким цементным крошевом. А затем они снова начинают светиться в темноте, снова ты не выдерживаешь и пальцы тянутся, хищно подрагивая, записать это, расправить спутанные строки, очистить копоть и окружить еле уловимые отзвучия чуткой тишиной...