Но я ошибалась: мой брат ехидно ухмылялся.

Ему было тогда двенадцать лет. Мне - четыре. Он мог выступить по отношению ко мне в разных ролях, более или менее положительных. Как заботливый старший брат и защитник. Как высокомерный покровитель. На худой конец, как равнодушный свидетель моего существования.

Но ему нужна была компенсация собственной подростковой неполноценности. И поэтому он выбрал наихудшую роль.

Он посмотрел на меня долгим внимательным взглядом исподлобья и зловеще произнес:

- Малявка!

Это было обещание: 'Пощады не жди!'.

С тех пор мне в его присутствии покоя не было. Я должна была постоянно держаться настороже. Он применял ко мне все 'приколы', которыми в школе его щедро потчевали одноклассники. Я садилась на стул и со всего маху падала на паркет, больно ударившись головой, - стул предусмотрительно отодвинул брат. Он постоянно носил при себе иголку и только ждал удобного случая, чтобы пустить ее в ход. Я громко вскрикивала от укола, а он хохотал, если рядом не было родителей. Или с довольной ухмылкой отвечал на их сердитые восклицания:

- А причем здесь я?!

Он плевался в меня из трубочки жеваной промокашкой. Одним ударом ладони превращал в жалкую лепешку фигурку из воска или пластилина, над которой я, высунув язык, трудилась целый час. Он обливал подол моего платьица чаем, а потом объявлял:

- Мам, Оля опять чай на себя пролила!

Он с удовольствием отрывал у моих кукол головы. Отнимал у меня конфеты. Прятал мои игрушки...

Впервые в жизни я столкнулась с таким изощренным, садистским, беспощадным злодейством. Я ревела, возмущалась, кричала, топала на него ногами. Но этим доставляла своему мучителю еще большее удовольствие. Я искала защиты у родителей. Но брат издевался надо мной либо в их отсутствие, либо представлял дело так, что я выглядела виновницей конфликта. В последнем случае мама безоговорочно принимала ту версию, которую излагал Саша. А папа...

Отец обладал обостренным чувством справедливости. Он не мог наказать сына, если не имел явных доказательств его вины. А в большинстве случаев он этих доказательств не получал. Саша знал, что делал. И умел толково обосновать свою невиновность. Четырехлетняя девочка вполне может упасть со стула: неуклюжая еще! И оторвать у куклы голову - мало ли что глупый ребенок сделает с игрушкой! И сломать пластилиновую фигурку - не понравилась, и дело с концом!

Но каким бы предусмотрительным мой брат не был, он все-таки оставался в своих злодействах всего лишь хитрым мальчишкой. И отец, конечно, видел его насквозь. Но не знал, как меня защитить.

Иногда вечерами он был вынужден задерживаться на работе. И, скрепя сердце, поручал сыну привозить меня из детского сада. Я думаю, что при этом Саша испытывал двойственные чувства. Конечно, он злился, потому что не желал брать на себя дополнительные обязанности, тем более, по отношению ко мне. Но, думаю, должен был испытывать и радость. Ведь по дороге от детского сада он получал возможность измываться надо мной сколько душе угодно!

- Давай, собирайся! - хмуро говорил он, приходя за мной. А я одевалась и думала, какие пытки приготовил он для меня сегодня... Я чувствовала себя совершенно беззащитной! Он мог начать издеваться надо мной прямо в раздевалке. Прятал за спину мою куклу или садился на варежку. А пока я искала ее, презрительно сквозь зубы цедил:

- Малявка-растеряха бестолковая!

Спрятанная вещь оставалась ненайденной до тех пор, пока я не начинала от бессилия плакать или пока за поиски не принималась воспитательница.

Он мог посреди дороги отстать от меня на несколько шагов и укрыться за деревом. Обнаружив, что его рядом нет, я начинала испуганно озираться. Как я доберусь до дома одна?! Проходили минуты, брат не появлялся. Я начинала робко звать его, холодея от страха, опасаясь уходить с того места, где он меня оставил. Наконец, мой горестный испуганный рев оглашал всю округу!

- Что с тобой, девочка? - склонялись надо мной прохожие. - Ты потерялась? Где твоя мама?

И тут, вдоволь насладившись моим страхом и унижением, появлялся брат.

- На минуту нельзя отойти! - ворчал он, больно дергая меня за руку. - Совсем, что ли, с ума сошла?! Пойдем!

Дома я жаловалась отцу. Брат привычно оправдывался, придумывал про меня небылицы. Мой дрожащий от обиды голосок и заплаканные глаза были лучшим свидетельством лживости его слов. Отец мрачнел и тяжело смотрел на Сашу. Он наказывал его, ставил в угол. Подолгу с ним беседовал, пытаясь в который раз внушить простые человеческие истины.

- Ведь это твоя родная сестра! Разве родных обижают? Ты ее защищать должен, ведь она совсем маленькая! Будь с ней рыцарем, мужчиной!

Брат его не слышал. Он, старательный мамин ученик, мало ценил те качества, которые пытался привить ему отец. Благородная мужественность не имела для него никакой ценности!

Это окончательно определило отношения отца с сыном.

Однажды, после моей очередной 'прогулки' с братом, папа посмотрел на мое зареванное личико, перевел взгляд на сына и тихо спросил:

- Зачем ты это делаешь?.. Что ж ты за человек такой получился?..

Он не стал возмущаться, ругать Сашу, наказывать и учить уму-разуму, как было раньше. Он просто молча помог мне раздеться, обнял и повел умываться.

Если до этого он еще питал надежды по поводу своего влияния на сына, то теперь они оставили его. С того момента он стал относиться к Саше ровно и отстраненно. Без всяких претензий. А мне сказал:

- Ладно, Оля. Потерпи. Справимся!

Он отдал мне всю свою отцовскую любовь и заботу. Всю, без остатка. Ту любовь, что раньше пытался делить между дочерью и сыном.

***

Наше с папой утро начиналось с зарядки.

Вставали мы в семье раньше всех, когда мама и брат еще досматривали утренние сны. И уходили тоже раньше, ведь папина дорога на работу лежала через мой детский садик! Он будил меня крепким поцелуем в щечку и напевал на ушко:

- Рассчитайся по порядку! На зарядку, на зарядку - становись!

Пока я просыпалась, он еле слышно включал радио и под бодрые марши всесоюзной утренней зарядки начинал махать гантелями. Я пристраивалась рядом и, посматривая на папу, повторяла все его движения. Я хотела научиться выполнять упражнения так же ловко и красиво, как он. Пыхтя от усердия, тянула вверх ручки, задирала ножки, приседала и прыгала на месте. Наверно, это была уморительная картина! Но папа никогда не смеялся надо мной и, тем более, не раздражался, если я делала что-то не так. Для него было главным, что мы заодно и занимаемся важным делом!

Вот с тех утренних зарядок и началось мое приобщение ко всему, что ценил в людях отец, чем жил сам.

На Петровке, недалеко от Высокопетровского монастыря, находился небольшой ведомственный стадион 'Динамо', где тренировались спортсмены МВД. Папа, бессменный член конькобежной сборной Главного управления пожарной охраны, часто там занимался. И всегда брал меня с собой. Он учил меня кататься на коньках, а заодно - терпеливо повторять одно и то же движение, преодолевать страх падения, терпеть боль. Воспитывал в дочке характер. Пока я неуверенно каталась по краю ледяного поля, он наматывал километры вокруг катка в своих конькобежных, с длинными полозьями, 'гагах' - оттачивал технику скоростного бега. А когда я падала и начинала реветь, в мгновение ока оказывался рядом.

- Не нужно плакать, Оля! - внушал он, помогая мне подняться со льда. - Слезами горю не поможешь! Сразу вставай, не лежи! Когда с тобой что-то случилось - действуй, учись справляться сама!

Он садился передо мной на корточки, отряхивал от снежной пороши и спрашивал:

- Где ударилась?

- Коле-енкой! - всхлипывала я.

- Давай потрем!

И растирал мою ушибленную ножку. Я переставала плакать. Он завязывал шнурки на моих 'фигурках' покрепче и строго говорил:

- Давай, продолжай! Ты же спортсменка!

И я упорно тренировалась. Я была совсем не похожа на Сашу - папины гены во мне не спали. Я быстро научилась кататься на коньках и той же зимой уже довольно лихо исполняла 'фонарик', тормозила 'плугом' и умела скользить по дуге. Но главное, перестала плакать по поводу и без повода. Я вдруг поняла, что это не для меня. Я стала самостоятельно искать выход из любой трудной ситуации, а не просить помощи у взрослых.