Через несколько лет я прочла у Василия Розанова одно упоминание о Гоголе. А надо сказать, что русский философ и публицист испытывал к литературному классику стойкую неприязнь. Так вот, он написал: 'Все его душевные движения - без всякой страсти, медленные и тягучие. Словно гад ползет". Я подумала: как будто о моем брате сказано!

Я не любила смотреть Саше в глаза. Его внимательный взгляд из-за черных роговых очков не выражал никаких эмоций. Но мне казалось, что из глубины его зрачков тайно выглядывает в мир нечто - гибко-живое, скользкое и холодное. 'Точно гад ползет'... Можно ли было ждать добра от такого человека?

Бог знает, почему Саша вырос таким. Возможно, это были плоды маминой гипертрофированной опеки. Она отстранила отца от воспитания сына, и в этом состояла ее главная педагогическая ошибка. Мама увлеченно формировала из любимого сына приличную образованную курсистку, а его природа диктовала свое. Он, прежде всего, должен был стать мужчиной. Обрести личную силу и веру в себя. Но этого не произошло, и в результате получилось что-то несуразное...

Отец Сашу недолюбливал, многого не мог ему простить. Например, того, что брат беспощадно травил меня, когда я была маленькой. Или того, что Саша не захотел видеть в отце наставника. Но главное, конечно, было в другом. Отец не мог заставить себя принять сына таким, каков он есть.

- Я его не понимаю! - говорил он маме. - Скрытный, с хитринкой, себе на уме, жадный, как куркуль... Есть у меня на работе парочка таких. Терпеть их не могу!

И все-таки он не оставлял надежды изменить характер сына к лучшему. Папа был по духу воин, солдат, честный работник. Поэтому свято верил в преображающую силу воинской службы и сознательного труда. Окончив школу, Саша поступил в МГУ на дневное отделение юрфака, отучился год и собирался продолжать в том же духе. Но отец решил по-своему. Брату исполнилось восемнадцать лет, призывной возраст. Студенты дневных отделений факультетов университета имели право на отсрочку от призыва. Но отец сказал:

- Иди в армию, тебе на пользу пойдет. Потом продолжишь учебу на заочном и будешь работать. Ты уже взрослый, пора начинать самостоятельную жизнь.

Мама возражать не стала. К тому времени она уже поняла, что Саша - чужой. Но никак не могла уяснить, почему так получилось. Казалось бы, ее усилия по воспитанию сына увенчались успехом. Саша прекрасно владел немецким языком, хорошо играл на фортепиано, знал этикет и умел пользоваться ножом и вилкой. Но ведь она хотела иметь не только культурного, но и любящего, заботливого сына! И разве первое не определяет второго?.. Оказалось, нет. Саша любви к родителям не испытывал, заботы о них не проявлял. Что она упустила в своих долгих хлопотах о сыне? Мама не понимала. И потому отдала всю инициативу в построении отношений с Сашей отцу. Может быть, Николай сумеет исправить положение?..

Но было поздно. Моего брата уже ничто не могло изменить. Он, конечно, подчинился воле отца, отслужил в армии, устроился на работу и продолжил учебу заочно. Но отстранился от родителей еще больше, чем прежде. Об отношении ко мне и говорить нечего. Не друг и не враг, он общался с домашними как с сослуживцами - ровно, вежливо, функционально. Правда, продолжал питаться за общим семейным столом. Как в детстве, как до ухода в армию. При этом не вкладывал в жизнь семьи ни копейки, зарплатой с родителями не делился. Сделал вид, что в свои двадцать лет сохранил права несовершеннолетнего иждивенца. Как сказал бы Мишка Ефремов, веником прикинулся! Ну, что ж, натуру не изменишь: братец был на редкость бережливым человеком!

Отец некоторое время наблюдал за Сашей и пришел к знаменательному выводу.

- Потеряли мы сына, Валя! - сказал он маме. - Ну, что теперь делать!.. Пусть живет своей жизнью. Но кормить взрослого мужика я не собираюсь!

Мама в ответ только тяжело вздохнула. На следующий день отец поставил Саше условие:

- Если хочешь питаться в семье, выделяй маме деньги на продукты. Ты же работаешь!

Саша холодно осведомился: сколько выделять? Отец назвал приблизительную сумму. Брату она показалась слишком большой.

- Нет! - отрезал он. - Так не годится, это много. Лучше я отдельно буду питаться.

Отец возражать не стал.

- Ну, вот и хорошо, сынок! - похлопал он сына по плечу. - Мы с мамой освободим одну полку в холодильнике, будет твоя. Храни на ней свои продукты!

Саша согласился. Мне показалось, что отец был доволен. Его не задел отказ сына сидеть за одним столом с родными людьми. Он, как и мама, окончательно понял: Саша в семье - чужой. А если так, то лучший результат в разрешении противоречий с чужаком - достижение любого согласия. Как говорят, худой мир лучше доброй ссоры!

Вот таким человеком был мой брат. Вот почему я не могла уверенно прогнозировать его реакцию на появление Отари.

Какой-то умный человек сказал: 'Мы обладаем ровно столькими достоинствами, сколько можем видеть их в других людях'. Саша не видел в своих близких ничего хорошего. В ином случае он ценил, уважал и любил бы маму, отца и сестру. Но если так, то и в нем ни черта хорошего не было!

Как я могла быть уверенной в том, что он не помешает моему счастью?..

***

Волновалась я напрасно. Брат даже не заметил, что в моей комнате появился еще один жилец. Сашина отчужденность и замкнутость сыграли нам с Отари на руку. И все-таки не это решило дело в пользу нашего благополучия. А то, каким человеком был мой любимый!

Еще в день первого знакомства с Отари я заметила, что он очень деликатен по отношению к людям. Я видела, как на новоселье Алиса буквально вешалась ему на шею. Но Отари сумел настолько мягко ей отказать, что она нисколько не обиделась. Он заметил, что Мишка относится к нему почти враждебно. Но не ответил встречным неприятием. Ирка Цветкова получила от него ровно столько знаков внимания, что и остальные мои гости. А свою жгучую страсть ко мне он постарался выразить так, чтобы ничем не оскорбить.

Наши последующие свидания показали, что я не ошиблась в своих оценках. Отари обладал врожденной внутренней культурой. Она превращала его кавказский темперамент и жаркую порывистость в ровное проявление любящей силы. Мужественность сочеталась в нем с чуткостью и мягкостью. Решительность - с сердечной разумностью. Это придавало ему невыразимый шарм. Он был само непринужденное изящество: плавные жесты, негромкий голос, мягкая улыбка, внимательный взгляд...

Я любила смотреть на него, слушать его речи. И не переставала удивляться: мой Отари - вор-рецидивист?! Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: природа создавала его не для преступной жизни. И он чувствовал это. Больше того - знал, что ему по плечу самое достойное земное поприще. Недаром представился мне врачом, а не продавцом или мастером по ремонту телевизоров. Может, и была у него такая мечта - лечить людей?.. Но судьба распорядилась иначе. Он был вброшен в воровскую среду, в ней формировался. Принял ее законы, вел жизнь преступника. Это я могла себе объяснить. Как говорится, где родился, там и пригодился. Мне было непонятно одно: как он сумел сохранить в заключении свои лучшие качества? Ведь жестокость тюремной жизни исключала, казалось мне, любые проявления человечности!

Однажды я спросила его об этом.

- Не знаю, - серьезно ответил он. - Может быть, просто повезло. Хоть и попал в тюрьму молодым, не пришлось унижаться и биться за жизнь. Со своими ведь сидел, в Тбилиси... Друзей хороших нашел. Поэтому не озверел. А потом уже авторитет заработал, стало совсем просто.

В его словах заключалась половина правды. Невозможно сохранить в себе лучшее, если ты его не ценишь. Отари принимал законы воровской жизни как данность, но всегда верил в светлые устремления своей души...

Его деликатность в полной мере проявилась тогда, когда он переехал ко мне и занялся обустройством на новом месте. Отари никоим образом не желал нарушить в моем жилище привычного порядка вещей. Он задавал десятки трогательных вопросов. 'А это можно сюда положить?', 'Это тебе не помешает?', 'Это твое любимое место?'... В общем, устраивался так, будто хотел, чтобы я не замечала его присутствия! Но поселялся-то он как раз ради обратного! Я смеялась, наблюдая за его хлопотами.