Девица вся предалась болезненному очарованию, которым веяло от запретного будущего, она наклонилась к Мышелову, сплела тонкие пальцы и прикусила нижнюю губу, дыхание участилось. Ее торопливые вопросы касались в основном «жестокого, бесстрастного, рослого мужчины», в котором Мышелов узнал Слевьяса, а также того, следует ли ей уехать из Ланкмара.

Мышелов продолжал безостановочно говорить, делая время от времени паузы лишь затем, чтобы для пущего правдоподобия откашляться, перевести дыхание или фыркнуть. Временами ему казалось, что он и в самом деле колдун и его пророчества — грязная, нечестивая правда.

Однако на первом плане были все же мысли о черепе и Фафхрде — Мышелов не забывал, что полночь приближается. Он успел узнать об Ивлис многое и в первую очередь то, что она ненавидит Слевьяса даже сильнее, чем боится. Однако заполучить самые нужные сведения никак не удавалось.

И тут Мышелов заметил нечто, придавшее ему новые силы. За спиной у Ивлис, в просвете между шелковыми драпировками виднелся кусок стены, и Мышелов обратил внимание, что один из камней облицовки вроде немного сдвинут с места. Внезапно его осенило: по размеру, форме и отделке этот камень — точное подобие другого, находящегося в комнате Кроваса. Стало быть, здесь, радостно подумал Мышелов, и заканчивается потайной ход, которым сбежала Ивлис. Он решил, что воспользуется им, чтобы проникнуть в Дом Вора — хоть с черепом, хоть без оного.

Не желая тратить больше времени, Мышелов решил ускорить события. Оборвав речь на полуслове, он прищемил котенку хвост, чтобы тот мяукнул, затем несколько раз повел носом, сделал ужасное лицо и заявил:

— Кости! Чую кости мертвеца!

Ивлис затаила дыхание и быстро взглянула на большую незажженную лампу, свисавшую с потолка. Мышелов понял, что его трюк удался.

Однако то ли он чем-то выдал свое удовлетворение, то ли Ивлис сама догадалась, что невольно попалась в ловушку: она пристально посмотрела на него, ее суеверного возбуждения как не бывало, а глаза снова сделались жесткими.

— Ты — мужчина! — внезапно бросила она. — Тебя подослал Слевьяс!

С этими словами Ивлис выдернула из волос длиннющую булавку и, метя ею в глаз Мышелову, бросилась на него. Он левой рукой схватил ее за кисть, а правой зажал рот. Схватка оказалась краткой и практически бесшумной, благодаря толстому ковру, по которому катались соперники. Тщательно связав девицу длинными лоскутами шелковых драпировок и вставив ей в рот кляп, Мышелов притворил дверь на лестницу и открыл каменную панель, за которой, как он и ожидал, оказался узкий проход. Ивлис в неописуемой злобе сверкала глазами, тщетно пытаясь освободиться. Но пускаться в объяснения Мышелову было некогда. Подоткнув свои нелепые одежды, он подпрыгнул и схватился за верхний край лампы. Цепи выдержали. Мышелов подтянулся и заглянул внутрь лампы. В ней лежали светло-коричневый, усеянный самоцветами череп и косточки с драгоценными камнями на концах.

Верхняя чаша хрустальных водяных часов была уже почти пуста. Фафхрд флегматично наблюдал за сверкающими каплями, которые, наливаясь, падали в нижнюю чашу. Он сидел на полу спиной к стене. Его ноги были обмотаны веревкой от колен до щиколоток, — руки связаны за спиной с такой же излишней тщательностью, так что все тело у него онемело. С обеих сторон Северянина сторожили сидевшие на корточках вооруженные воры.

Когда верхняя чаша часов опустеет, наступит полночь.

Время от времени он бросал взгляд на темные, смутно различимые лица, окружавшие стол, на котором стояли часы и были разбросаны замысловатые инструменты для пыток. Это были лица аристократов Цеха Воров, людей с лукавыми глазами и впалыми щеками, которые соперничали друг с другом в богатстве и замусоленности своих нарядов. Мерцающий свет факелов выхватывал из темноты грязновато-красные и лиловые пятна, потускневшее серебро и позолоту. Однако за этими бесстрастными масками Фафхрд ощущал неуверенность. Только Слевьяс, сидевший в кресле покойного Кроваса, казался действительно спокойным и владеющим собой. Небрежным тоном он расспрашивал какого-то мелкого воришку, униженно стоявшего перед ним на коленях.

— Неужто ты и в самом деле такой трус, каким пытаешься казаться? — осведомился он. — Ты хочешь, чтобы мы поверили, что ты испугался пустого подвала?

— Магистр, я не трус, — с мольбой в голосе ответил вор. — Я прошел по следам, которые оставил в пыли Северянин, по узкому коридору и спустился по старой, давно забытой лестнице. Но никто не может слышать без ужаса эти странные, тонкие голоса, этот перестук костей. У меня перехватило дыхание от сухого воздуха, порыв ветра загасил мой факел. Они начали хихикать мне в лицо. Магистр, я скорее попытаюсь украсть драгоценный камень, бдительно охраняемый коброй, если ты прикажешь. Но снова спускаться в эту тьму я не в силах.

Фафхрд увидел, как сжались губы Слевьяса, и уже готов был услышать приговор, вынесенный несчастному воришке, но тут зашумела сидевшая вокруг стола знать.

— Быть может, в этом что-то и есть, — проговорил один. — В конце концов, кто знает, что может быть в этих подвалах, которые случайно обнаружил Северянин?

— До прошлой ночи мы и не ведали об их существовании, — поддержал другой. — В девственной вековой пыли могут таиться странные вещи.

— Прошлой ночью, — добавил третий, — мы лишь посмеялись над рассказом Фиссифа. Однако на шее у Кроваса были следы не то когтей, не то костей.

Казалось, из подвала далеко внизу поднимаются миазмы ужаса. Голоса аристократов звучали угрюмо. Рядовые воры, стоявшие у стен с факелами и оружием, были явно охвачены суеверным страхом. И опять Слевьяс заколебался, хотя в отличие от остальных он казался скорее смущенным, чем испуганным. В наступившем молчании гулко звенели падающие капли. Фафхрд решил половить немного рыбку в мутной воде.

— Я могу поведать вам о том, что обнаружил в подвале, — низким голосом проговорил он. — Но сначала скажите: где вы хороните своих покойников?

Сидевшие в комнате уставились на него оценивающими взглядами. Это были первые слова варвара после того, как он пришел в чувство. Его вопрос остался без ответа, но говорить ему разрешили. Даже Слевьяс, который, вертя в руках тиски для расплющивания больших пальцев, нахмурился при словах Фафхрда, не возражал. А послушать Фафхрда стоило. Речь его звучала глухо, напоминая о севере и Стылых Пустошах, со свойственными скальдам драматическими акцентами. Он подробно рассказал о том, как побывал в глубоких темных подвалах. Конечно, он кое-что приукрасил для пущего эффекта, отчего все приключение приобрело оттенок мрачной эпопеи. Рядовые воры, непривычные к такой манере изложения, смотрели на него открыв рот. Люди вокруг стола сидели совершенно неподвижно. Чтобы выиграть время, Фафхрд старался рассказывать как можно дольше.

Во время пауз стука капель в водяных часах уже не было слышно. Но зато чуткий слух Фафхрда уловил скрежет, словно терся камень о камень. Его слушатели, похоже, этого не заметили, но Фафхрд понял, что это открывается каменная панель в алькове, все еще закрытом черными шторами.

Его рассказ как раз достиг апогея.

— Там, в этих забытых подвалах, — тоном ниже зазвучал его голос, — обитают живые скелеты древних ланкмарских воров. Давным-давно лежат они там, источая ненависть за то, что вы о них забыли. Украшенный драгоценностями череп принадлежал их брату Омфалу. Разве Кровас не говорил вам, что план его похищения был передан из туманного прошлого? Омфал должен был вернуться к своим братьям. Вместо этого Кровас осквернил его, выломав несколько драгоценных камней. Из-за этого оскорбления кости, которые когда-то были руками, приобрели сверхъестественную силу и умертвили его. Где сейчас череп, мне неизвестно. Но если он еще не возвращен на место, те, что внизу, явятся за ним этой же ночью. И тогда уж пощады не ждите.

И тут слова застряли у Фафхрда в горле. Его решающий довод, который по мысли Фафхрда должен был привести его к освобождению, так и остался невысказанным. Дело в том, что перед черной шторой алькова прямо в воздухе повис череп Омфала, сверкая своими самоцветными глазами, причем свет в них был явно не только отраженный. Воры проследили за взглядом Фафхрда, и тишину прорезал сип втягиваемого в легкие воздуха — это был вздох страха, страха столь всеобъемлющего и цепенящего, что паника стихла, так и не успев разразиться. Он был сродни страху, который они испытывали к своему магистру, только усиленный во много раз.