Алтари богов были на самом высоком холме посреди леса, на поляне, где дубы своими ветвями доставали до луны и до звезд в зените. И когда светила ночи Самайна бледнели, первый белый луч зари нового года, клинок его светоносного меча, вонзался в самое сердце холма, самого высокого среди леса, как раз между алтарями.

Фионн был Верховным Жрецом народа, поклонявшегося дубу и луне. Ему повиновались тучи, дождь, ветер, текучие воды и огни. Даже Короли советовались с ним, прежде чем принять решение о мире и о войне, о полевых работах и о морских путешествиях, о законах, коим должен был повиноваться народ, и о праздниках, коими надлежало чтить богов.

Фионн жил на вершине самого высокого холма между горами и морем. Он первый встревожился, когда наступила слишком сухая осень. С самого равноденствия воздух оставался теплым, ни один лист не пожелтел, на самых солнечных склонах все еще цвели голубые и алые цветы лета. Появлялись скопления облаков, густых, как шерсть на спинах нестриженых овец, они проплывали по небесному своду, рассеивались и таяли вдали. Порою в самой лазурной вышине появлялись как бы тучные, расползающиеся облачные столпы, но стоило подуть какому-то неизвестному ветру — не западному и не северному, — как они разваливались и исчезали.

Только один раз дождь, казалось, внял призывам жреца и уронил на орешники и дубовые рощи несколько капель теплой влаги. И ничего больше.

— Что-то ускользает от меня там, наверху, эти тучи мне не повинуются, — сказал Фионн своей дочери Ниам, которая жила с ним на самом высоком холме среди леса, возле алтарей богов, и сама была жрицей, посвященной этим богам и луне.

Ниам выросла там, на поляне, где дубы своими ветвями доставали до звезд в зените, и слыла водительницей кабаньих стад, госпожой росы и приливов; ни один мужчина, кроме ее отца Фионна, не смел приблизиться к ней. И только на Самайн являлась она народу, чтобы вознести молитву луне.

— Что это нам предвещает? — спросила Ниам у Фионна.

— Либо дождя не будет, — ответил Верховный Жрец, — и тогда зеленая листва на деревьях истлеет, запахи цветов станут невыносимыми, смертельная петля сдавит горло источникам, зверям и людям… либо он прольется, но долгий и неистовый, настоящий потоп, от которого вода поднимется выше крыш, выше деревьев.

Когда Фионн рассказал об этом в собрании народа, Барды покачали головами — их песни во славу сосен, орешников, буков, цветущих лугов были теперь ни к чему; а Воины содрогнулись — их мечами нельзя было отрубить головы тучам, их щитами не заслониться от низвержения вод.

Печаль в народе скоро сменилась тревогой. Все вглядывались в небо, солнце, луну, облачные материки, серебристо-белые днем и пепельно-серые ночью, ждали дуновения ветра, который прогнал бы их прочь, оставив лес во власти засухи, или сгустил их, вызвав ливень, потоп.

Печаль сменилась тревогой, тревога ужасом, и люди уже плакали, чувствуя приближение несчастья.

Только юный король Ог по-прежнему охотился в лесу на куропаток и зайцев, по-прежнему носился верхом на своем коне среди диких коней на полянах, спускался по скалам к морю поглядеть, как резвятся на просторах киты и дельфины.

Ог не думал о приближающемся несчастье: он думал только о том, что скоро Самайн и в ночь Самайна он снова, как и год назад, увидит Ниам; он каждый день вспоминал мгновение, когда взгляды их встретились, мгновение, когда в глубине его души, в его плоти затаилось что-то новое, жаркое, влекущее и он понял, что полюбил ее.

Настанет Самайн, и я увижу Ниам, думал Ог и тогда, когда скакал в собрание народа, чтобы рассказать о только что им увиденном.

— Море вдруг заволновалось, могучие, небывалые валы бьются о скалы и слизывают прибрежные пески, — сказал он, спешившись; на его светлых волосах блестела морская соль, одежда была влажной.

Это означало, что Фионн на вершине холма был бессилен и мог только ждать. Штиль кончился, начиналась буря, и бояться следовало уже не засухи, а воды, которая вскоре хлынет с небес.

И вода вдруг хлынула изо всех туч, неуправляемых и огромных, словно пришедших с другого неба, более обширного и бескрайнего, чем над нашей планетой.

Она обрушилась на холмы, сосновые и каштановые рощи, на тропинки, дома, дубы, на алтари богов, звериные норы, на море, бушевавшее все сильнее, замутненное полноводными потоками. Через два дня стали выворачиваться из земли и падать сосны, зашатались камни в стенах, многие крутые склоны обвалились.

— Кажется, вода небесная и вода морская хотят соединиться, чтобы уничтожить нас, — сказала Ниам отцу.

— Если дождь не прекратится, этот холм скроется под водой, она поднимется выше дубов и выше алтарей, и у нас не будет Самайна.

Ниам стала печальна, ресницы ее опустились при этих словах.

Шум ливня, взвихренного неведомыми ветрами, отдаленный грохот морской бури не смолкали. Напрасно взывал Фионн к Таранису, Тевтату, Езусу, напрасно взывал он к Мананнану, Дейрдре, Дагда и, наконец, к Лугу. Боги не отвечали на его мольбы, они были немы и далеки, как мертвецы.

Вода вырвала из земли сосны и каштаны, залила и поглотила заросли вереска, со всех склонов сошли оползни.

А там, внизу, море насылало на берег свои валы, огромные, как башни или деревья, будто вода небесная и вода морская хотели соединиться и уничтожить народ Фионна. Боги не отвечали на его мольбы.

Тогда Фионн сказал, чтобы народ собрался на вершине самого высокого холма среди леса и вопрошал пустые алтари.

Тревога и ужас еще сильнее сжали сердца людей. А Ог подумал, что там, на холме, снова увидит Ниам, встретится с ней взглядом.

Все жертвоприношения уже свершились — все золото было брошено в реки: скипетры, рукоятки мечей, шлемы, арфы, чаши, серповидные ожерелья, жреческие серьги в виде крохотных, изогнутых дугою труб, сияющие и покачивающиеся, все золото народа, золото Воинов, Бардов, Королей, Жрецов упало в реки, скрылось в темной глуби вод, ничего не уцелело.

Затем принесли в жертву белых голубок, их утопили в больших лоханях с дождевой водой.

Затем двоих узников, повинных в тяжких преступлениях, облачили в белоснежные одеяния и, очистив их этим, сбросили в самую полноводную реку.

Но дождь не прекращался, неистовство его не слабело, и всеобщий распад продолжался: шишки, кожура каштанов, ветки с красными ягодами плавали на поверхности луж, все более широких и глубоких, склоны сотрясали уже не медленные оползни, а внезапные обвалы, обнажая черную, разбухшую, гниющую землю. Лесные звери гибли без числа: множество зайцев и косуль ливень уносил и топил в мутных озерах грязи; у сметливых, проворных лис больше не было сил бежать; стада священных кабанов, могучих и мудрых, искали спасения, переходя вброд реки и пруды или с безумным упорством карабкаясь вверх по холмам.

Год уже близился к концу, но праздновать Самайн было невозможно.

У Фионна больше не было никакой власти. И вот его народ собрался на вершине холма среди леса, чтобы вопросить пустые алтари богов. Это священнодействие совершала его дочь Ниам, госпожа росы и приливов, жрица, посвященная этим богам и луне.

Когда Ниам вышла из храма, Воины, Барды и все вокруг склонились перед ней, а дождь низвергался еще неистовей, еще упорнее, тучи, казалось, стали еще ниже, еще гуще, камень алтарей цветом стал как вороново крыло.

Ог не потупил глаз, он устремил их на Ниам, но не смог встретиться с ней взглядом; струи дождя висели между ними, словно завеса. Он видел только ее фигуру, высокую, литую, как у мальчика, ноги узкие, словно два ножа, гордо посаженную голову и рыжие волосы — дождь мог заливать их, рассыпать по лбу, по щекам, но не мог умерить их блеска.

Фионн единственный из всех приблизился к Ниам и сказал:

— Вопроси пустые алтари богов.

Он сощурил глаза, и они остались полузакрытыми, словно он хотел увидеть что-то позади Ниам, за пеленой дождя.

Ниам подняла голову к небу, дождь хлестал ее по лицу, но она умела оставаться неподвижной, когда следовало ждать.