Лючия смотрит в окно и слушает материнские укоры под аккомпанемент сестриного рока. В голосе матери слышатся слезливые нотки. Лючия подходит и обнимает ее.

— Сожалею, мама, но я не могу стать другой. Это единственное мое достоинство.

— Ничего себе достоинство! С бумажными-то тарелками? Бедная Лючия, ведь тебя все так любят. Если б только… если б ты была хоть немного…

Лючинда — прическа «конский хвост» — кладет левую руку на гриф воображаемой гитары, а правой перебирает струны, играя перед стотысячной толпой обезумевших Гаэтано.

Стенные часы бьют семь. Где же Леоне?

В семь в клинике время ужина, уже почти ночь. Ли Дракон стоит на кровати, закрыв глаза. Он — тень и скользит в морскую пучину. Сюда погрузилось все, что произошло за день, и сейчас он это исследует, как обломки давным-давно затонувшего корабля. Отсюда ничего не видно: ни света лампочки, ни белизны простынь и халатов, ни лиц соседей по палате. Ли беспокойно переступает с ноги на ногу. Дежурный санитар настороженно наблюдает за ним. Когда он так долго пребывает в неподвижности — жди буйства. Бородатый парень на соседней койке заунывно поет. Другой разглагольствует о деяниях папы Джованни. Третий не спеша занимается онанизмом, наблюдая за результатами с вдумчивостью ученого, проводящего эксперимент. Входит Рокко Сторож, старший санитар. С отвращением взирает на происходящее.

— Оставим его в покое?

— Оставим. Но глаз не спускать с Ли.

В половине восьмого появляется врач, он только что со своей второй женой посетил перворазрядный кинотеатр и теперь источает вокруг благоухание лосьона после бритья и флюиды здоровой психики.

— Как дела?

— Ли подозрительно спокоен, — докладывает Рокко Овчарка. — Недолго и до беды.

Врач подходит к Ли. Вся рука Дракона в гематомах от внутривенных инъекций. Такие дозы слона свалят, а ему хоть бы хны. В моменты кризиса его словно сжигает внутренний огонь. В этом состоянии Ли чаем не успокоишь, так что, дорогие коллеги из «Демократа», изучайте его скорей, предупреждаю: долго он не выдержит.

— Как дела?

Ли открывает глаза и улыбается.

— Время подкрепиться, Ли, как думаешь?

Внезапно вспыхивает верхний свет. Ли, ни на кого не глядя, слезает с кровати и шагает по длинному коридору. Мгновение — и он вскарабкался по стене на самое высокое окно.

— Ли, прекрати это! — кричит санитар.

Врач жестом останавливает санитара: дескать, не мешай. Наступил час, когда запах похлебки смешивается с запахом лекарств, больные обретают здоровую психику Святых котлет, приобщаются к привычному жевательному рефлексу, который нас объединяет, правда, режим у всех разный, надежды и противопоказания — тоже.

Ли, уцепившись рукой за край оконной рамы, повис, как обезьяна, и смотрит на город, расстилающийся у подножия клиники, старается узнать улицы, по которым ходил год назад. Но внутри города много городов, и они накладываются друг на друга; вот улица восемнадцатилетних поэтов с рюкзаком за плечами, а вот южные переулки, где он мечтал покончить с собой, броситься с откоса и лететь как на замедленной съемке, а вот высокие застывшие деревья — улица, казармы, кошмары во время воспаления легких, вон там, под красными башнями, в марте все полыхало, а погода была зимняя, рядом с магазином пылал манекен в подвенечном платье, мы побежали гасить и всё кричали: она наша, наша, потом стало смешно, и мы не знали, то ли смеяться, то ли глотать дым, то ли бежать, как в тот день в больнице, где в саду были такие ухоженные розы, я три раза сбегал, а теперь они думают, что усмирили меня битьем, темнотой и уколами лоботопраценекса.

— Ли, хватит, слезай! — командует врач, поглаживая в боковом кармане пять шариковых ручек, словно подчеркивая этим свою принадлежность к миру порядка.

Ли продолжает висеть и разражается слезами. Он всегда начинает плакать прежде, чем поймет причину слез. Подходят двое больных, у одного лягушачья улыбка, другой одобрительно показывает санитару на Ли, словно тот — фреска на потолке. Из другого отделения доносится вопль, затем — звон разбитого стекла. Ли вздрагивает.

— Позову остальных санитаров, — говорит Рокко.

— Погоди, — говорит врач и, закурив, смотрит на свисающее с окна тело.

Ли продолжает раскачиваться.

Много лет назад его худощавого друга с огромной львиной гривой звали Леоне. Оба без памяти были влюблены в Лючию. Сначала она отдавала предпочтение Ли: он ее заинтриговал своей таинственностью. Но потом веселость Леоне показалась ей еще более загадочной. Ли возненавидел Леоне и всю ночь думал, как его убить. А наутро проснулся и был счастлив этой любовью. С тех пор его считают сумасшедшим. Под портиками университета в тот вечер было жутко холодно, шел дождь, и они смотрели сквозь стекло телефонной будки, переименованной в Фуникулер Алле, и пытались придумать закон, разрешающий всякому беспрепятственно входить в чужой дом, да чтобы никто этому не удивлялся, не говоря уже о возмущении. Свое творение они назвали Декретом Неприкосновенности Вторжения или Законом Синтропии Ночных Посещений. Можно бы жить и на улице, но холодно. Ох уж эти уязвимые революционизирующие гланды! Видел, как старые бородачи накрываются газетами и становятся похожи на завернутые в бумагу фигурки из Христовых яслей. Ты когда-нибудь мастерил Христовы ясли? Врешь!

Примчалась полиция. Явление в этом квартале нередкое. Потребовали документы. Ливиано по кличке Ли, знаем, знаем, специалист по китайской борьбе, сколько раз учинял драки, мы тебе так морду разукрасим, что глаза и впрямь станут косыми, как у китайца. Попробуйте, в мечтах всегда бьешь сразу, а Леоне стал удерживать, Лючия кричала, иначе это кончиться не могло, Ли, потому что ты, Ли, слишком многое считаешь несправедливостью, а жизнь вообще сплошная несправедливость, спускайся, Ли, давай спускайся, нет, в мечтах все происходит незамедлительно, а в реальной жизни вечно затягивается, зачем же тогда мечтать, зачем это жжение внутри, зачем вслушиваться в то, что рассказывают поношенные вещи, почерневшие от времени предметы, люди пробежали по рельсам, поезд взорвался, а они будто извиняются: отправьте нас, пожалуйста, домой, а у самих в руках обгоревшие чемоданы и носы так смешно расквашены… Ли, не геройствуй, возвращайся домой вместе с нами, спускайся.

— Слезай, Ли, черт тебя побери, а то польем ледяной водой из шланга!

Вы не вернетесь домой, друзья. Вас ждут их решетки, их тюрьмы особого назначения, их оружие, их банки за черными стеклами, грязища, ничего похожего на жизнь, разве это жизнь, кому пришло в голову, что нужно спасать ее любой ценой?

— Зовите всех санитаров!

Мне остается лишь одно, учитель, достоинство — не бог весть что, но все же довольно, чтоб заставить их потупиться, нет, учитель, не обнаружил я на этом пути кротости, о которой ты проповедовал. Кто заступится теперь за оскорбленных, беззащитных, вы командуете запуганным солдатом, осмеиваете и зачеркиваете чужую боль, свиньи, подонки, убийцы, цинично рассуждаете о реализме, оправдываете собственный эгоизм здравым смыслом, возмущаетесь чужими преступлениями, а сами их ежедневно и тщательно готовите, да еще Бога благодарите за то, что не испытываете раскаяния, убивая, но я-то чувствую, и потому путь мой во тьме, я — ладно, а Леоне за что, вы не имели права, и Лючию не троньте, разве вы не видите трещину в стене, рисунки в пыли, все это нестерпимо, Господи, где ты, Господи, нельзя же так убивать человека, ведь теперь мир уже никогда не будет прежним.

— Слезай, Ли, свинья поганая, стрелять будем!

И Ли, рыдая, слез, он понял, что его мучило сегодня и прошлой ночью, спустился и, обливаясь слезами, лег в постель. Он даже не ощутил боли от укола, вся боль мира — ничто в сравнении с той, которую он испытывает: ведь именно сейчас, в данный момент друг Ли мертв, его убили.

СоОружение «Бессико», где живут породистые квартиросъемщики, расположено в конце пологого подъема одноименной улицы и отделено от мира высокой оградой с щитком домофона; аллея, окаймленная орешником, ведет от ворот через холеный сад к фундаментальным гаражам.