— Включите телевизор, — разрешает Филин, — там сейчас новости.

Краски вновь расцвечивают экран и лицо Камбалы.

Но вместо новостей дня прилизанный комик рекламирует средство для мытья посуды, комик въедливый — порошок для чистки раковин, и, наконец, сияющий комик рекомендует пасту для надраивания кастрюль.

— Вам известно, что мыло в избыточных количествах токсично? — строго комментирует доктор Филин.

— Я вообще его в рот не беру, — откликается Лучо Ящерица.

Филин трясет головой — то ли от смеха, то ли от тика, то ли от возмущения. Внезапно, вскочив на ноги, он принимается зондировать почву:

— Скажите, вы бы предпочли, чтоб мэром стал Кармело Ворон или Чезаре Сорока?

— Мне лично оба кажутся достойными людьми, — ответствует Крыса (не знающий ни того, ни другого).

Голос, поданный Камбалой, как слишком тихий, не засчитывается. Таким образом, решающим становится мнение учителя.

— Ну, так за кого вы?

— А что бы вы предпочли: рак печени или злокачественные метастазы в печеночной области?

— Но ведь это од…

Поняв свой промах, Филин обиженно удаляется; халат у него сзади вздернулся, но он этого не замечает.

— Ну и озорник же вы, — замечает Чинция Аистиха, — подняли доктора на смех. И меня заодно.

— Нет, вас — нет, — отвечает Ящерица, — вы хорошая, добрая и стимулируете сердечную деятельность.

Аистиха краснеет. Возвращается Рак, но, увидев этот любовный дуэт, поворачивает обратно.

— Если мне сегодня ночью станет плохо, — говорит Лучо, — обещайте, что придете вы. Медведь, конечно, славный, но вы — это совсем другое…

— Сегодня дежурство Медведя. А завтра, честное слово, всю ночь буду носиться с вами как курица с яйцом. Только окажите мне маленькую любезность…

— Просите что угодно.

— Отдайте мне колбаску, которую вы спрятали под подушку…

— Только не обижайте ее.

Вновь появившийся на пороге Рак со скорбью наблюдает за конфискацией.

— Ну, Лучо, я пошел… завтра приду.

— Будет время — приходи, нет — ничего страшного. Приносите мне вести о Леоне.

— Говорю тебе, в газетах ни строчки. Но завтра Лючия обещала прийти.

Лючия. Стоит учителю услышать это имя, как ему делается лучше. Он ложится, дыхание несколько участилось, но оно есть — это главное. Закрывает глаза. Может быть, настало время сна-откровения, сна, который раскроет тайны. Музыка из телевизора все больше отдаляется. Разобрать трудно, возможно, это «Самсон и Далила». Мелодию ведут скрипки. Лучо принимается вполне к месту напевать:

Над ним нависает тень Медведя.

— Профессор, тут у нас кардиология. Психиатрия — в другом отделении.

— Вы не любите оперу, Оресте?

— Я ее почти не знаю. «Фигаро — я здесь, Фигаро — я там» — и все.

— А какая музыка вам нравится?

— Только не смейтесь. Рок-н-ролл.

— Я не смеюсь.

— Знаете, профессор… — Оресте вдруг садится на койку Крысы, отчего тот подскакивает кверху на полтора метра, — это я сейчас такой толстый, а десяток лет назад играл в футбол и недурно танцевал.

— Ну-ка, расскажите.

— А потом вы — про бактерии.

— Идет!

— И еще про того, кто так сгруппировал животных, будто сам видел их сотворение, человека отнес к четвероногим, а хорька назвал «смердючиус зловониус».

— Про Линнея?

— Точно. Понимаете, профессор, в молодости было не до учебы, а теперь вот хочу все наверстать.

— Часто оглядываясь, далеко не уйдешь, — вздыхает Лучо.

— Но, понимаете, стоит мне задуматься, в голове начинается сущий кавардак.

— Все верно. Вселенная возникла и развивается среди хаоса, но нет-нет да и появится в ней маленькая стройная и очень сложная организация. Я имею в виду нашу крохотную периферийную планету. Скажем, миллиарды лет тому назад некий скачок атома водорода предрешил наш с вами разговор.

Оресте глядит на него недоверчиво, но не без гордости.

— Значит, в момент сотворения мира я уже был?

— Да.

Оресте вопросительно кивает на дремлющего Крысу.

— И Крыса тоже, — говорит учитель. — Понимаете, Бог сотворил мир в одно мгновение, может быть, лишь в этот миг он и существовал. Огненное облако, бэмс — и все воздвигнуто на миллионы лет. И тут уж, конечно, ничего не поделаешь из-за одного Крысы, который, согласитесь, никому не мешает.

— Да ради бога, душа человек, — признает Оресте. — Но вы-то, профессор, как выучились всем этим премудростям?

— Следовал или, наоборот, не следовал советам. Не упускал возможности повеселиться до упаду. Ну, и хорошие примеры. Из тех, что годны и на год, и на два, и на десять.

— Книги, что ли?

— Да, это как раз пример хорошего примера.

— Скажите, а что мне изучать?

— Вы знаете гораздо больше, чем предполагаете. Я наблюдал, как вы шутите с больными, какие слова подбираете. В вас есть чуткость и даже артистизм.

— Ну уж это вы загнули, но слышать приятно. А знаете, я всегда мечтал написать книгу. И назвал бы ее так: «Если бы вовремя скорая помощь»…

— И о чем же?

— Понимаете, мне всегда казалось, что герои книг умирают на самом деле. И, право слово, смерть некоторых вызывает у меня ужасную досаду. Я стал думать, что средствами современной медицины кое-кого из героев можно было бы спасти и дописать их истории. Умирает, к примеру, госпожа Бовари, а тут «скорая» из токсикологического центра, так что через два дня она уже вне опасности. И можно писать продолжение…

— Скажите пожалуйста! И вы серьезно изучили этот вопрос?

— А как же! Случаи бывают разные. Вот у госпожи Бовари образцовое отравление мышьяком — впечатляет, конечно. Флобер в этом деле знал толк! Еще мне нравится, как умирает Гектор в «Илиаде», правда, с копьем в горле столько не поговоришь. А вот кончина Дон Кихота неубедительна. Слишком уж туманно: шесть дней был в лихорадке. А температура, а пульс? На мой взгляд, его можно было спасти.

— Вы так считаете?

— И Гамлета тоже — промыванием желудка. Я понимаю, это звучит парадоксально. А вот с Патроклом дело было дрянь. И с Ромео и Джульеттой просто скандал: наркоз надо давать с оглядкой. О самих писателях и говорить не стоит. Кто их лечил, спрашивается? Я даже список составил. Вот послушайте. Катулл загнулся в тридцать три года, Байрон — в тридцать шесть, Оскар Уайльд — в сорок шесть, Аполлинер — в тридцать восемь, от гриппа, боже ты мой! Маяковский — в тридцать семь лет…

— Покончил с собой.

— Тогда исключаю. Пойдем дальше… Кафке едва стукнуло сорок, недолеченный туберкулез, в наше время мог бы еще играть в футбол. Леопарди — тридцать девять, Ньево — тридцать, Лорке — тридцать восемь.

— Его расстреляли.

— Вычеркиваю… Рембо — тридцать семь, Вийону, кажется, тридцать четыре…

— Вашé — двадцать три, Лотреамону — двадцать четыре, Лафоргу — двадцать семь, Китсу — двадцать шесть, Траклю — двадцать семь, Марло — двадцать девять, Есенину — тридцать, Корбьеру — тридцать, Шелли — тридцать, Риго — тридцать, Жарри — тридцать три, Праге — тридцать шесть, Томасу — тридцать девять, Плату — тридцать один, Мэнсфилд — тридцать пять, Домалю — тридцать шесть, Сэнжу — тридцать восемь, Эрнандесу — тридцать два…

— Страсть сколько вы их знаете!

— Я включил сюда самоубийц, утопленников, алкоголиков…

— А Мандзони прожил восемьдесят восемь…

— Он не виноват, бедняга. Ну, теперь очередь за вами, Оресте.

— И что же мне вам рассказать?

— Как умереть на ногах.

— Помню одного такого, только он повесился.

— Это в мои планы не входит.

— Тогда, боюсь, вам придется самому придумывать.

— Пожалуй, ты прав, Оресте. А теперь иди.

— И впрямь. Болтаю тут с вами, а вы спать должны.

— Нет. Я должен закончить кое-какие изыскания.

— A-а! Ну, спокойной ночи, профессор.

— Спокойной ночи.

Оресте исчезает, но появляется вновь.

— Скажите, профессор, а Д’Аннунцио?