— Да толком ничего. Знаю, что он завязан с оружием, но это уж дела международные, я туда не суюсь, вот те крест.

— А что еще в полиции говорят об этом милом доме?

— Ну, был там шмон, но все втихую, шито-крыто, район-то чистенький, не чета нашим с тобой крысятникам.

Еще один сигнал клаксона.

— Стало быть, ты уже слышал, что случилось с Леоне…

— Слыхать-то слыхал, но, лопни глаза, ничего про это не знаю, «ширево» тут ни при чем. Думаю, его какой-нибудь психопат пришил, вышел голубей пострелять, ну и… а может статься, друг твой чего подтибрил…

Клаксон.

— Да не знаю, что он делал, ничего про это не знаю, ой, башка треснет, Ли, кончай, мать твою, чего тебе еще от меня надо?

Ничего. Ничего ему больше не надо. Публика разъезжается по домам. Все нормально. Люди ложатся в постель. Как в клинике. Гаснет свет. Снова зажигается. Звучат выстрелы. И музыка. Ли распахивает дверцу и уходит. Крокодил с разбитым в кровь носом заводит мотор и тоже отчаливает.

Там, внутри, начинается новый фильм.

Половина первого.

Лучо Ящерица упился вдрызг. В желудке у Волчонка мороженое, гамбургеры, лимонад образуют чудо-смесь, из которой может получиться что угодно — от нового светила до совершенного горючего, не исключается и понос. Над ними, издавая трели, нависает Касатка.

— Прежде вас, профессор, так не развозило. А что это за малыш? Сынок или внучек?

— Это мой оруженосец.

Волчонок согласно кивает.

— Родители-то есть у него?

Волчонок указательным и средним пальцами обозначает их наличие.

— А морковка-то как, поспевает?

Волчонку этот вопрос не совсем понятен.

— Синьора, а вы правда были продажной женщиной?

— А то как же! — щебечет Спермацета. — Иначе откуда б меня знал этот старый потаскун?

— Вот именно, — подтверждает Лучо.

— Была, малыш, но недолго, всего несколько лет. Потом открыла ресторан, но дело не выгорело. После продавала шубы. Замуж вышла за жокея. Наставила ему рога. Потом он помер. Я купила бар, продала его, купила другой, с этим мне повезло — он в моде, так что вот, извольте видеть.

— Неплохо.

— Грех жаловаться. Такую кучу дерьма еще поискать, — говорит Касатка, с лучезарной улыбкой глядя по сторонам.

Они рассказывают ей, зачем пришли. Касатка сокрушенно качает головой, время от времени пригубливает шампанское. Услышав имя Сандри, говорит:

— Ну как же, знаю! Младший, когда входит в «найт», любит пальнуть разок-другой — видно, не может без шума. Второй сынок по старухам промышляет — плейбой, одним словом. Ну и, само собой, Сандри-старший. Из семейства крупных банкиров, деньги вкладывает в строительство, принадлежит к клану Сороки, был под следствием за связи с мафией и масонами, за торговлю оружием. Однако все легло под сукно, все забыто. Теперь занимается все тем же, но, как сам говорит, с регулярного благословения правительства. Теперь он чистенький: импорт-экспорт, акции, телевидение. Говорят, депутатом будет. Заглядывает к нам, по-человечески слова не скажет, пепельницу надо — и то орет. Официанты во всем мире перед ним трепещут… Виа Бессико, как же, как же, пятиэтажная помойка. И Варци знаю, приходит иногда, накачивается кокой, старая истеричка, но добро ее не трожь — загрызет. Потом еще типы из «Видеостар», вон двое за столиком сидят. Картины типа «сейчас вот этот людоед съест твои яйца на обед», один полгода в каталажке, перед другим все двери нараспашку — у него открытый счет. А что, обычное дело, ты хотел, чтоб в таком дворце все были без сучка без задоринки? Вон тот столик, видите? Просроченных векселей на миллиард. У того вон изнасилование и парочка хищеньиц. Да-да, профессор, так уж устроен мир. И нечего бояться — только хуже станет. Работать надо, милые! — (Звонкий шлепок Ящерице.) — А морали пускай паразиты читают. Главное, конечно, черту не переступить. Но только давайте договоримся, где она, эта черта. Иначе все рухнет. Революция — это хорошо, но поглядела б я на них, когда б они три дня без света посидели. Устроим выборы при свечах — бьюсь об заклад, что семьдесят процентов отдадут голоса за Щит. Ленин, скажете вы? Да ведь Ленин-то в России, там же холод собачий, а на нас две снежинки упадут — мы уж и обделались! Чего хихикаешь, малыш, славный ты парень, знал бы ты, чего я только не повидала на своем веку! Тот, кто дружка вашего из окна ухлопал, черту переступил — это уж точно. Не знаю, может, она теперь сдвинулась, не знаю. Трусовата я стала на старости лет, вот и готова все проглотить. Продам-ка, пожалуй, эту забегаловку — и в деревню. Буду мужиков от шестидесяти и старше к новой жизни возвращать. Боже, что я несу, прости, малыш. Ну чего ты мальца в эту грязь впутываешь? Отведи его домой, родители-то знают, что он здесь? Ты поглядел бы на себя, Лучо, с твоими-то распрекрасными речами! До пенсии дожил, а что у тебя за душой? Вон пиджак будто вилкою гладили. Только усы и остались! А все равно люблю. Малыш, хочешь more[7] лимонаду?

— Э литтл[8], только э литтл.

— Золотко мое! Да ты и по-английски можешь! Где научился?

— Лонг плейингз[9], синьора.

— Ну прелесть! Ладно, веди своего учителя домой, а то его совсем развезло. И живо к родителям!

— Нет, сперва мы передадим преступников в руки полиции, — заявляет Волчонок. — Быстро на виа Бессико, там фараонов навалом — им и доложим все то, что вы тут нам рассказали.

— Иди ты! — дернулся профессор, зеленея, как мятный ликер.

— Поезжайте-ка лучше домой, — советует Касатка. — Я вам сейчас такси вызову…

Две минуты спустя подъезжает «Танго-одиннадцать». Учитель, поместив свой зад на сиденье, мгновенно засыпает. А Волчонок не теряется:

— Виа Бессико, и поскорей, а то как бы дед не сделал под себя.

В такси Лучо Ящерица видит сон. Он перенесся в другое время года: на дворе теплый сентябрь. Учитель и Слон выходят из Башни номер Три. С сумками через плечо они идут на матч футбольного турнира восьмидесятилетних. На поле множество — больше полусотни — игроков в желтой и красной форме.

— Да что ж это за игра? — удивляется учитель.

Лис в смокинге — сама элегантность — объясняет:

— Это очень важный матч, чем нас больше, тем больше шансов выиграть, сейчас в команде не занято только одно место.

— Давай, Слон, — говорит учитель.

Слон отправляется в раздевалку и выходит на поле в форме вратаря — большом, до самых лап, сером свитере; учитель садится на трибуне, здесь прямо в бетоне расцвели прекрасные кусты герани, и зрители — необычайно вежливые, кое-кто с зонтиком от солнца — сидят среди этих кустов. Появляется судья — Роза в шортах, все вскакивают и принимаются ей аплодировать. Вступительное слово произносит Рак, он многократно цитирует выдающегося спортсмена Вергилия Марона. Среди публики профессор видит своего любимого поэта Опоссума в сером костюме и в очках. В первую же минуту команда Башни номер Три получает штрафной. Бедняга Слон, сочувствует профессор, не возьмет. Центрфорвард, смутно напоминающий регулировщика с площади Кадорны, бьет штрафной с фрейдистской подоплекой. Слон взлетает за мячом. Чудеса! В своем полете он не останавливается у штанги, а медленно, подобно аэростату, воспаряет над трибунами. Публика ликует, Слон одной рукой держит мяч, другой посылает приветствия и, пролетев меж облаков, позаимствованных в американском вестерне, исчезает за горизонтом. На поле тоже вырастают кусты герани. Учитель уходит счастливый, и вот он опять уже на своей окраине. Замечает человека в пижаме, который по сплетенному из простынь канату спускается с террасы. Садится на скамейку в сквере Кеннеди. К нему подходят два официанта с автоматами.

— Здесь находиться нельзя.

— Даже если сделаю заказ?

— Все равно нельзя. Это военная зона. Здесь размещается база гамбургеров.