А мой паровозик неспешно затормозил через минуту — старенький, серебристо-серый, душный летом и холодный зимой, тот, что прозвали в народе «консервной банкой». Я взяла сумку и вышла. Татьяна ждала меня на платформе. Мы сказали друг другу одновременно все, что обычно говорят: спасибо, не стоило, нет-нет, лучше показать, а то заблудитесь, это всего пять минут, иногда меня в офисе не будет, а вот Саша — непременно, так что и решите с ним остальное сами.
Она была удивительная мать — не думала, что у двадцатилетнего рослого молодца может быть матерью такая хрупкая пепельноволосая девочка. При этом девочка курила цигарки «Gauloises», в разговоре с сантехником умела на трех языках впечатать куда надо непечатное, носила мужские пиджаки и галстуки, от чего становилась еще беззащитнее на вид, ездила по всей Франции на красном «вольво», могла с закрытыми глазами отличить по вкусу бордо «Pomerol» от бордо «St.-Julien» и много еще чего могла. Она будто так и родилась — в металлически-серой броне делового костюма, с мобильником в правом кармане пиджака, с часами на левой руке — всегда поглядывает на них, куда-то опаздывая. И только невероятное стечение обстоятельств: я пришла на урок, а Саша в последний момент заболел ангиной, и у Татьяны отменились две встречи подряд — привело к тому, что я узнала: не всегда были галстуки, пиджаки и сигареты «Gauloises». Кружевные сарафаны, театральный парасоль и шампанское на обочине тоже были. Не в Париже, конечно. Однажды в Москве, в конце апреля, Татьяна, тогда еще в темно-синем сарафане и светло-синем драповом пальто, с холщовой сумкой через плечо, встретилась с прекрасным смуглым незнакомцем, который помог ей выйти из трамвая и подарил букет влажных чайных роз.
— Вы с ума сошли? — сказала Татьяна и взяла букет, не убавляя шага.
Она уже опаздывала в кинотеатр — на работу. Там Татьяна два раза в неделю подвизалась переводчиком. Шумный, неровный поток американских фильмов хлынул в Москву в девяностые, и переводить их надо было в ритме нон-стоп и за хорошие деньги. Но незнакомец не отставал, и так, на бегу, они обменялись телефонами. Он позвонил на следующий день и сказал, что очень хочет ее видеть. Никита вообще всегда знал, чего хотел. Он хотел иметь свою рекламную компанию, вишневый сад на даче и Татьяну. Татьяна была студенткой филфака и любила ходить в театр, где ее тетя прогуливалась с парасолем в другом вишневом саду, гулком и картонном, потому что тетя играла в пьесах Чехова, причем не последнюю роль. С Никитой сначала было все в полной гармонии. Он открыл свою рекламную фирму, а Татьяна, помогая ему, увлеклась полиграфией и, окончив институт, стала работать в одной фирме на Сухаревской, где печатали всякие брошюры и плакаты, и для Никиты в том числе. Потом Никита купил дачу. Он ездил по Старокалужскому шоссе на встречи с прорабом каждые три дня и за полгода отстроил там двухэтажный дом. Реклама шла к нему сама, а уж Никита ею занимался — размещал и на городских плакатах, и в журналах, и флаерсы на раздачу. Печатать надо было много, и на Сухаревской печатали то, что скажет Никита.
Как-то утром Татьяна зашла в офис, переобулась в легкие туфли и поставила сапоги поближе к батарее, за шкаф, на картонку. Там всегда пахло дорожной солью и ваксой и стояло не меньше пяти пар теплых зимних сапог — по числу работников Татьяниного отдела. Начинался обычный февральский понедельник. Тут в дверь просунул голову генеральный директор Михайлов и попросил начальника отдела по работе с сетевыми агентствами, то есть Татьяну, на пару слов, срочно. Когда они уселись за длинный лаковый стол, что был в этом кабинете установлен для важных совещаний, директор сказал ей, что она уволена.
— За что?! — едва смогла воскликнуть Татьяна.
Работу свою она любила, даже очень. Так что Никита периодически ныл, что она далека от идеала жены и матери, что нельзя работать пять дней в неделю, что Татьяна на даче ему больше нравится и, вообще, договаривались, будет трое детей — и где они?..
— Ну, видишь ли, Таня… — скосил глаза директор на свою чашку чая и принялся объяснять что-то про слияние двух отделов. — Очень, очень непростая ситуация. Но всем так будет лучше, — вздохнул Михайлов и опять отвел глаза на жизнеутверждающую картину «Коломенское весной».
Татьяна поняла, что надо искать правду где-то еще, но где — не знала. Правда пришла к ней через час в виде волоокой секретарши Михайлова, Кариночки. На лестнице, около занесенного снегом окна, где видна была красная кирпичная стена и чей-то балкон с безруким манекеном и облетевшей елкой, Кариночка, поэтически затянувшись сигаретой, выдохнула на Татьяну ментоловый дым и объяснила ей все. Татьяну уволил Никита. Он сначала позвонил, а потом приехал к Михайлову на прошлой неделе, и Кариночка принесла им в переговорную чай «Английский завтрак». Никита сказал, что ему нужна помощь Михайлова, чтобы образумить свою жену и перевести ее кипучую деятельность в семейное русло. «Скажи, что сокращение, и слей два отдела, — спокойно предложил Никита. — Да оно тебе и так не помешает. А об остальном не беспокойся. Ты ведь знаешь, что на моих заказах держится половина твоих. Так что давай, по-дружески, помоги мне». И Михайлов помог.
Татьяна пришла домой, дождалась Никиту и тоже объяснила ему все. Никита сказал, что она не так поняла, что ей лучше немного успокоиться, что время все расставит на свои места, и давай-ка лучше проведем романтический уик-энд на даче, где все будет хорошо. Татьяна перестала спать и стала думать. Думала она всю неделю. Когда в пятницу Никита сказал, что после уик-энда она может остаться на даче и пожить там в тишине и покое, Татьяна позвонила Филипченко, подружке по университету, собрала чемоданчик и утром же, как только Никита отбыл на работу, ушла к Филипченко. Потом заехала в полиграфию на Сухаревской и забрала из офиса свои любимые туфли. Михайлов уже посадил на ее место новенького стажера. Татьяна спустилась во двор и поняла, что надо зайти куда-то срочно, иначе заревет на улице. Рядом светилась вывеска «Ломбард».
Она посмотрела на вывеску, и ей отчего-то стало смешно, и она дернула дверь за тяжелую чугунную скобу. В ломбарде Татьяна пару минут поговорила со старушкой процентщицей и заложила свое обручальное кольцо, толстое и красивое. Взяв деньги, она зашла в ближайший гастроном, посмотрела на витрину и небрежно сказала: «Дайте мне, пожалуйста, “Cоветского” шампанского».
— Сколько вам? — спросила продавщица, отрываясь от кроссворда «Отгадай и получи машину!».
— На все, — просто сказала Татьяна и положила пачку на прилавок.
Продавщица пересчитала деньги, выпучила глаза и позвала грузчика Васю, чтобы тот принес со склада три ящика. Этот неожиданный поворот несколько озадачил Татьяну — она не думала, что придется измерять свое горе ящиками. Вася вынес ящики на крыльцо, и Татьяна стала ловить машину. Можете представить, сколько их, из чистого любопытства, остановилось перед девушкой с тремя ящиками шампанского на обочине. Все хотели узнать причину торжества. «Развожусь!» — объясняла Татьяна. Один товарищ проникся, отвез ее до подъезда Филипченко, денег не взял, а телефон оставил. И с ним-то Татьяна и начала совсем другую карьеру: товарищ занимался поставками вина из Германии и Франции, ему не хватало переводчика и помощника тоже не хватало. И Татьяна стала работать помощником — как только развелась…
— А это случилось моментально, просто по заявлению в загс — детей-то не было, — рассмеялась Татьяна и прибавила: — Ну, то, что я беременна, я, разумеется, не сказала — ни в загсе, ни, боже упаси, Никите. — Она докурила свою четвертую сигарету и улыбнулась.
Саша унаследовал светлую Татьянину голову: заниматься с ним было легко. Но Татьяна предупредила меня, горько вздохнув:
— Он сделает не больше, чем вы скажете. Он всегда, в любой школе, на любом уроке, интуитивно делает какой-то минимум, просто чтобы не выпасть из системы, гениальный троечник. Поэтому дерите с него три шкуры — не бойтесь. Он написал в своем резюме: «русский свободно», а какое там «свободно»?
