Ольга была креативным продюсером выставки «Виртуальная Москва». Вряд ли стоит уточнять, что за те две секунды, которые нужны были директору и охраннику, чтобы нейтрализовать очередной порыв креативности у продюсера, она успела не только оценить вкус «Chвteau Margaux» 2002 года, но и передать Эрику коробок спичек, на котором был записан ее мобильный телефон.
Так начались полгода душевных мук Эрика Вагнера, за это время он c грехом пополам научился приводить в чувство пьяную молодую женщину на пороге своей квартиры, откуда жена, по счастью, только что ушла на курс аэробики, научился добавлять няне на чай, чтобы та молчала о многом, что видела и слышала в доме Вагнеров, научился выливать драгоценное французское вино в раковину, когда женщина, невыносимая и любимая, говорила, что нальет себе еще чуть-чуть…
Ольга пила как извозчик и знала всю богемную Москву по номерам мобильных телефонов. Летом одна галерея в Милане, на свой страх и риск, предложила Эрику поэкспериментировать «на тему вечной женственности». Он сфотографировал ее голую, когда она спала, распечатал, затушевал, измял, разорвал, склеил — галеристы получили дюжину отличных работ, а он получил бутылкой по голове в тот ужасный вечерний час, когда она пришла к нему (жена и сын уехали на школьные каникулы во Францию), наорала на него, что он извращенец и свинья, что кто-нибудь может узнать ее, что если только еще раз он наберет ее номер…
Он стоял в черном пиджаке и галстуке, с приглашением в руках на вернисаж этой галереи, с каталогом, который он хотел подарить ей, как дарят кольцо на помолвку, — в каталоге два билета в Милан, бизнес-класс, утренний рейс. Ни свиньей, ни извращенцем он себя не чувствовал — он первый раз в жизни почувствовал себя совершенным дураком… Но потом поехал в аэропорт, и в Милане, на открытии выставки, осталась только грусть, именно та грусть, от которой она любила плакать.
Она была давно и совершенно безнадежно замужем. «Безнадежно. Я как только увидел его фотографию, услышал, кто он, то понял — безнадежно», — глухо повторил Эрик. Скромный русский нувориш составлял счастье и финансовую свободу Ольги, но та, кажется, совсем не спешила ими пользоваться. Она работала в галерее и мечтала открыть еще одну.
— Я, — с недоумением прошептал мне он, — я был у нее первый любовник! Ты представляешь? Первый любовник! У такой красавицы!
— Потрясающе, — кивнула я. — Это она тебе сама сказала?
— Да, — просто ответил он.
А потом молчание, отбой, разрыв аорты.
— Я не выдержал, позвонил, — шумно вздохнул Эрик. — Нарушил правила. У нас было условие, что всегда звонит она. Понимаешь? Даже в этом держала меня на поводке. Позвонил и услышал, что… она не одна. Я просто спросил: с кем ты? По-русски. А она повторила мои слова и засмеялась, и рядом с ней я услышал смех, мужской. И потом она сказала мне…
В истории Эрика, полной реализма и физиологических деталей, эта фраза была вполне уместна, но все-таки я покачала головой.
— А что это значит? — умоляюще взглянул на меня он.
— Это значит, — на секунду задумалась я. — Оставь меня в покое, друг мой. Пожалуйста.
Эрик кивнул и ушел на кухню ставить чайник. Потом он вернулся на балкон и выложил на круглый металлический столик сигареты, коробку с салфетками «Клинекс» и яркую пачку детского печенья «Petit-beurre». Шумно высморкался и взглянул на меня лучистыми глазами:
— Ну, а теперь, — вздохнул, — давай ты. Теперь ты расскажи мне про свою первую любовь.
Коротко чиркнул спичкой и закрыл глаза в предвкушении затяжки.
— Пф, — сказали его губы.
Дымок забелил прохладный воздух, прежде чем найти тонкую дорожку по ветерку, в сторону липовой аллеи.
— Слушай, Эрик, — сказала я. — Не я, а Иван Тургенев должен давать тебе уроки русского.
— Я думал, у нас уже не уроки, — вдруг понизил он голос и взглянул пристально мне в глаза. — Я думал, у нас нечто большее.
Придвинулся и положил руку мне на плечо.
— Эрик, — я встала со стула, едва не расплескав чашку, взяла его горячую крупную руку и положила ему на колено, — ты хоть понимаешь, что несешь?
Эрик посмотрел на свою руку и потом перевел глаза на птиц, что примостились на подоконнике, поджидая крошек печенья. Шумно вздохнул, загасил сигарету. Наконец один голубь не выдержал и плюхнулся прямо на стол рядом с пепельницей Вагнера — радужный, изумрудный, сизый, глупый-преглупый, но такой красивый.
— Да не надо ничего понимать. Надо просто… — вдохновленно произнес Эрик, — как птицы, понимаешь. Взлететь… То есть… Лечь на диван и закрыть глаза…
— Эрик, — прыснула я, — на диван — это не ко мне, а к психоаналитику. Сложная какая у тебя сублимация! Без Фриды Берг не обойтись.
— Сложная… что? — поперхнулся Эрик и спросил, вполне резонно: — Какая к черту сублимация? Какая Фрида Берг?..
Чужие сновидения
— А когда пройдете рынок, увидите шестиэтажный, с мозаикой, дом. Да, вдоль балконов такая голубая мозаика… Подъезд один-единственный, и слева от входной двери таблички: стоматолог, кардиолог и психоаналитик, Фрида Берг. Так вот это я. Берг. Жду.
Больше всего меня интересовало, будет ли в кабинете Фриды Берг диван с круглым валиком вместо подушки или нет. В остальном я уже знала, что она работает с пациентами и пишет научные статьи, что она учит русский по школьным учебникам своей дочери, которая, по словам мадам Берг, обожает этот язык, выбрала его в лицее и получает теперь только высшие баллы.
Учебники были хорошие, из серии «Репортер», и я им ужасно обрадовалась, так что моментально забыла о проблеме дивана, уселась напротив приемного стола в обычное икеевское креслице и стала их листать.
Вообще, умиляло меня само желание Фриды Берг приобщиться к знаниям своего ребенка и потом, дабы полученные знания укрепить и расширить, поехать с дочерью летом в Санкт-Петербург. Да, именно так: готовясь к этому путешествию, две рафинированные мамзели нашли и забронировали комнату на Невском проспекте, оформили визу в Россию, купили билеты на самолет в Питер — и все это совершенно самостоятельно.
В середине урока мы сделали перерыв. Фрида вышла в маленькую кухоньку рядом с кабинетом и вернулась с двумя чашками горячего шоколада в руках.
— М-м-м, — только и могла сказать я, ласково глядя на красную чашку и на темную развившуюся прядь Фриды, которая падала ей на глаза. Глаза у нее тоже были темные, яркие и живые, с голубоватыми белками.
— Это мексиканский шоколад, — улыбнулась она и с наслаждением глотнула вязкую смесь. — Я родилась в Мексике, мама у меня мексиканка.
Пусть смеется надо мной вся ученая Сорбонна, но я была уверена, что во Франции буду преподавать русский для французов. И вот результат: так называемых среднестатистических французов мне за это время не встретилось ни одного. Все они или собирались уехать, или были во Франции проездом, или, напротив, приехали из дальних, неведомых стран. Неужели русский — такая экзотика, что и заниматься им хотят только райские птицы вроде мадам Берг?
— Мы все эмигранты в этой жизни, возможно, — спокойно произнесла Фрида, отвечая на мой вопрос. — Посмотрите, какими чужеземцами мы себя чувствуем каждый раз, когда сталкиваемся с хамством на улице или с родной бюрократией…
— Как верно! — кивнула я и поставила кружку с шоколадом на свой блокнот. — Вот для кого я везде и всегда иностранка! Вам не кажется, что бюрократы — вообще отдельная каста? Что они в любой стране, в любой культуре, в любую эпоху ведут себя очень обособленно?..
— Вынуждена прервать вас, — мягко сказала Берг, без единого взгляда на какие бы то ни было часы. — Мне пора. Сейчас на прием явится моя любимая пациентка. Я буду очень рада сказать ей «здрасьте» на ее родном языке. Видите ли… она ваша соотечественница.
И действительно. Выходя из кабинета, я столкнулась с обворожительной молодой женщиной, чьи большие и красивые глаза были полны глубокой печали. Глаза эти, при всей их сердоликовой грусти и глубине, смотрели на мир очень живо и внимательно.
