Усов же опустил голову и глухо произнес:

– Дадим колхознику ложку каши на месяц и кричим в печати: вот какие мы добрые! А когда говоришь: этого мало, – тебя упрекают: хвастаешься.

– Но в «Партизане» только по сто граммов на трудодень дали, – возразил Аким Морев и тут же понял, что привел нелепый пример.

– Равняться на «Партизана» – значит утопить колхозников в нужде, – уже с задором подчеркнул Усов.

– На кого же, по-вашему, равняться?

– На рабочего.

– Ну, это трудненько, – видимо, подначивая, вымолвил Астафьев.

– Нелегко, – согласился Усов. – А равняться надо. Какой же это социализм, ежели колхозник не обеспечен квартирой, ванной, электричеством, театром, кино, библиотекой и каждый день только о том и думает, где бы достать корку хлеба?

– Ну, у вас-то о корке хлеба не думают, – снова возразил Аким Морев.

– Думают… в широком смысле. Что такое три килограмма и восемь рублей на трудодень? Это ведь рублей пятьсот – шестьсот в месяц. В лучший год. А в худший еще меньше.

Астафьев знал все, что может сказать Усов секретарю обкома. Это же самое он мог бы сказать и сам. Но, наученный горьким опытом, он стал толкать на откровенность хозяина дома, чтобы потом, в случае беды, умело защитить его. Сделав неприступно-суровое лицо, он сказал:

– Равняться на рабочего? Это значит, братец, как утверждает Сухожилин, разжигать антагонизм между городом и деревней.

– А на кого же нам равняться? На несчастного, забитого негра, что ли? У того ведь что есть на нем – то и все его богатство. А у Ермолаева в совхозе видели, как рабочие живут? Отдельные домики-квартирки, палисаднички, театр, кино, общедоступная баня и обеспеченный средний месячный заработок – минимум восемьсот рублей. Сможем ли мы достигнуть такой высоты? Уверен: сможем. Вот мы построили электростанцию, и половину работ в колхозе выполняет теперь вода речонки Иволги: молотит, теплицы топит, коров доит, корма скоту подает и так далее. Мы решили сменить породу коров. В скором времени сменим – и молоко польется. Нужно строить маслобойный завод, как у Иннокентия Жука. Вот с кого пример надо брать, а не с «Партизана»! Иннокентий Савельевич и килограмма сырой продукции из колхоза не выпускает. Кроме, конечно, шерсти и зерна государству. Из грязной воды после мойки овечьей шерсти, и то деньгу выколачивает. С него и берем пример. У нас овца дает два килограмма шерсти, добьемся – шесть будет давать. – И Усов залился веселым, задорным смехом. – Есть такой знаменитый чабан в колхозе «Гигант» – Егор Васильевич Пряхин. Беда с ним в эту весну случилась: вся отара подо льдом погибла.

– Какой же он знаменитый, ежели отара погибла? – опять преднамеренно ковырнул Астафьев.

– С кем она не может случиться, беда-то, Иван Яковлевич? Великим знатоком своего дела считается Егор Васильевич… Так я к нему в помощники своего паренька подсунул… – И Усов снова разразился звонким смехом. – Познает паренек секрет искусства и к нам принесет. Факт. А как же? Иным порядком у Егора Васильевича его секрет не выудишь. С зерновыми тоже: говорим о новшествах, о науке, а за кубанку держимся. Иван Евдокимович Бахарев…

– Знаете его? – перебил Аким Морев, тоже почему-то заблестев глазами.

– А как же! Он вроде электрический свет во тьме. Был недавно я у него. Показал он мне посевы новых сортов пшеницы, им выведенных. Я, конечно, легонько, но килограммчика три семян у него спер.

– Вот уж это неприлично – воровать, – смеясь, попрекнул Астафьев.

– Да это воровство святое: то зерно мы посеяли. Хорошая полянка получилась. Академик даст или не даст нам семян, а мы уже свои разводим. Сменим в полях старые сорта пшеницы и опять разбогатеем. Так вот, шаг за шагом, и приблизимся к рабочему классу.

Наступила пауза…

Аким Морев нарушил ее:

– Мы беседовали, правда накоротке, с вашими доярками… И что-то я не пойму: они получили за месяц, как мне показалось, аванс в шестьсот, в семьсот рублей каждая. Это что же у вас такое?

Усов, сощурив глаза, из которых так и брызнуло жизнерадостное веселье, взмахнул руками и, повернувшись к Астафьеву, сказал:

– Открыть карты перед секретарем обкома, Иван Яковлевич? Что-то верю я ему…

Астафьев поежился и, стараясь шутить, произнес:

– Да открывай уж. Чего уж. Если за это нам будут мылить шею, начнем с тебя: самостийно проводишь, райкому об этом на днях только стало известно, – подчеркнул последние слова секретарь райкома, чтобы Усов понял: держись, дескать, такой линии – райком не в курсе.

Усов задумался и, глядя куда-то вдаль, как бы обозревая все хозяйство колхоза и людей, работающих в этом колхозе, начал:

– Что такое трудодень, Аким Петрович? Это, по выражению моего заместителя, туман. Сплошной туман: через него не видать ни хат, ни леса, ни светлого солнышка. Лет шесть тому назад меня из райкома рекомендовали сюда председателем колхоза. И когда я приступил к работе, то сразу натолкнулся на него. Те же люди у нас работают, что и в те поры, но тогда они на работы шли нехотя: бригадирам по утрам десятки раз надо было подходить под окна, стучать, упрашивать: «Идите, товарищи, поработайте». А те чертыхались. Я, Аким Петрович, к сожалению, не из грамотеев, не из тех, кто высшее там окончил. Но почитываю… и особенно интересуюсь историей развития человеческого ума. Ученые доказали, что человек выделился из мира животных, то есть из мира скота, птиц и прочих, благодаря тому, что овладел трудом. Стало быть, это качество присуще только ему, человеку, а оно ему дано от природы, стало быть, трудиться – это его естественная потребность, как и любить, думать. Может, я тут что путаю? Но мысль моя такая: никогда еще в истории человечества не было такой свободы для проявления этой способности человека – трудиться там, где хочу, – как это предоставлено ныне у нас в стране… И вот я представляю себе: я рядовой, честный колхозник. Работаю не покладая рук… А мне за мой труд осенью выдают «вязанку палочек». А весной горы сулили! Ведь такое, кроме материального ущерба, наносит мне еще и страшное оскорбление. – Усов сделал паузу, видимо решившись сказать такое, что еще никому не открывал, и вдруг, побледнев, загремел басом: – Ведь это оскорбительно: результат моего труда безнаказанно растащили, пропили, разворовали Гаранины и их собутыльники. Я, колхозник, все это вижу, все это происходит у меня на глазах, а мне еще Гаранины бросают в лицо: «Ты саботажник. Ты лежебока. Ты лодырь». Когда партия обращалась ко мне и говорила: «Дорогой друг, государство в нужде: надо в стране создать мощную индустрию, иначе мы погибнем, подтяни живот», – я подтягивал. Когда грянуло народное бедствие – война, я, колхозник, не только подтянул живот, но и пошел на фронт и бил там врага. А теперь? А, да что там… – Снизив голос и с трудом перебарывая себя, Усов насильственно улыбнулся. – Давайте лучше еще чайку выпьем.

Наступила тревожная тишина. Усов потянулся к пустому стакану. Но стакан перехватила Уля и сказала:

– Давай уж, Гриша!

– Говорить?

– Выкладывайте уж! – в тон хозяйке произнес и Аким Морев.

– А по загривку не схвачу? – Усов расхохотался. – У нас в колхозе старичок живет. Ефимыч. Мудрый. Редко бывает в правлении, но если придет, то сядет за стол и долго смотрит мне в глаза. Спрошу: «Ты что, Ефимыч?» Отвечает: «Сказать хочу». – «Говори». – «А не схлопочу по загривку?» И скажет. Всегда хорошее для колхоза.

– Этого даже в шутку выставлять здесь не положено, – хмурясь, проговорил Астафьев.

– Так вот, самая страшная эта штука, когда меня оскорбляют в моем труде, – ответил Усов, – заставляют работать там, где растаскивают, пропивают результат моего труда. Лучше уйду отсюда. Куда? В город. Там мои братья, рабочие, с которыми мы плечом к плечу защищали советскую власть на фронте. Они помогут мне. А мне паспорт не выдают… Кто? Гаранины. Ах, так? Уйду без паспорта… Оврагами, глухими тропами.

«Так вон о чем говорил мне по дороге Астафьев: оскорбляем людей в самом главном – в труде!» – мысленно воскликнул Аким Морев.