Я – дома.

Я умер.

А потом – осознание еще более жуткой действительности.

Даже когда я жил, я был все равно таким же мертвым.

Я приподнялся на локтях и вдохнул полной грудью. Пахло горелыми тостами (запах папы), а через щель в двери пробивался запах дезодоранта, которым периодически обрабатывались ковры во всем доме (мама никогда не пользовалась пылесосом). Запаха Эш не было. По крайней мере, здесь я его не улавливал. Но если подумать, то она в эту комнату редко заходила. Эш называла мою комнату «вульгарной»: «Тут только плакать, а не разговаривать». А еще моя комната была «норой придурка». И как только я смог признать, что она со всех сторон права, меня словно озарило, что, возможно, сестра решила проявить некую доброту и просто позволила мне жить здесь. Превратить эту комнату в некое убежище, где можно было бы зализывать раны.

Окна были плотно зашторены, но, судя по тусклому свету, все же проникавшему из-за них, предполагалось, что за окном – день. Раннее утро или сумерки. Обычный светлый воскресный день, каких много в Ройял-Оук.

Я спустил ноги с кровати, раздался скрип пружин, и это было первое, что я услышал. Первый звук. Я постоял у кровати, прислушиваясь, не происходит ли чего-нибудь за дверью, но услышал только собственное громкое дыхание. Несколько мгновений ожидания…

Я не смог ничего услышать. Однако там было что-то.

Нечто такое, что вы себе представили, когда проснулись посреди ночи от звуков, доносящихся снизу и похожих на чьи-то шаги. Что-то такое, ради чего вы не станете немедленно вскакивать и отправляться на его поиски, поскольку постараетесь убедить себя, что «это» – не здесь и вам просто показалось. Однако «оно» – именно здесь. И вы чувствуете это в абсолютной тишине ночного дома. Абсолютную бесшумность создания, которое может задержать свое дыхание дольше, чем вы.

Шаркая, я приблизился к окну и заглянул за шторы.

Поначалу казалось, что все выглядит ровно так, как выглядело всегда, когда я смотрел в окно. Сквозь ветви дуба, растущего на нашем дворе, виднеется угол Фарнум и Фейргроув; тротуар, отполированный недавним дождем и блестящий так, словно его полили маслом. Рисунок трещин в асфальте дорожки под моим окном, похожий на изогнутый след от удара молнии. А над крышами Куинлейна, в нескольких кварталах от нашего дома, виднеются верхние этажи торговых зданий на Мейн-стрит.

И все это окутано дымкой серого, грязного тумана. Необычного для настоящего Детройта. Словно облако опустилось на землю и поглотило все краски мира, оставив лишь смесь серого и коричневого, цвета камня и песка. И эта дымка то густела, то становилась тоньше, пока я смотрел на нее. Дышала.

Когда туман снова рассеялся и поднялся вверх, я увидел, чего там не было…

По улицам не ездили автомобили.

В окнах соседских домов не было заметно никаких признаков жизни.

Однако калитка в наш двор была открыта. Створки покачивались от порывов несуществующего ветерка. Они периодически смыкались, но защелка не запиралась, и створки снова и снова широко распахивались.

Внезапно почти физически ощутив тишину, укутавшую весь дом и меня, я закрыл шторы. Прислушался к тому, что терпеливо ожидало, пока я открою дверь и моя комната перестанет защищать меня.

Если именно это и есть моя вечная жизнь, тогда у меня нет выбора.

Я открыл дверь.

Коридор второго этажа был едва освещен, поскольку все другие двери комнат, расположенных здесь, – ванной, спальни родителей, комнаты Эш, – были закрыты. Но что-то приближалось из темноты. Я это почувствовал раньше, чем увидел. Там, внизу, медный светильник покачнулся на дюйм, не больше, и снова замер.

Ну же! Давай!

Никто не отдавал этот приказ. И это не было внутренним голосом.

Просто так бывает у близнецов.

Посмотри внимательно. Как раньше…

Я начал с комнаты родителей.

Окна тоже зашторены. В душных сумерках я отметил, что все вещи на своих местах. Аккуратно застелена кровать. На комоде с зеркалом стеклянный зверинец флаконов с духами: «Шанель № 5», «Диор», «Оскар де ла Рента». По-прежнему почти полные – подарки на день рождения, сделанные отцом и хранимые, словно музейные экспонаты. Зеркало в полный рост, оно полнило всякого, кто имел неосторожность посмотреться в него. Сейчас в нем отражалась моя изогнутая долговязая фигура. Я увидел себя дрожащим, с засаленными волосами, и выглядел еще более испуганным, чем ощущал себя. Я уже собирался закрыть дверь, как вдруг на кровати родителей, на простыне, ближе ко мне увидел четкий контур-вмятину в форме человеческого тела. Словно кто-то ложился сюда не поспать, а просто чтобы вспомнить, как это – лежать в постели. После чего неуклюже попытался разровнять поверхность простыни.

Подобная неуклюжесть, как я знал, водилась за мной. Впрочем, в этом я был похож на своего отца.

След человеческого тела с той стороны кровати, где всегда спал отец. Его размер. Как раз такая же форма головы. И тут же я уловил в воздухе легкий след, оставленный отцом: запах его пижамы и аромат мыла «Брут».

Он тут был.

А это означало, что, возможно, он здесь до сих пор.

Дальше – дверь в ванную. Самая большая опасность – увидеть отца на унитазе или занимающегося чем-то глубоко интимным; нечаянно увидеть его без одежды… Нет, там никого…

Шторка на душе задернута. И только кап-кап-кап, капли, звонко бьющиеся о кафель.

– Это «Игра в душе»? – я, кажется, слишком громко прошептал свой вопрос, приблизившись к занавеске. – Действительно она?

Действительно…

Когда нам было лет одиннадцать-двенадцать, мы с Эш посмотрели на Пи-би-эс серию фильмов Хичкока. Потом Эш несколько недель заставляла меня играть в одну игру. Правила были следующими: всякий раз, когда я заходил в ванную и она задергивала занавеску, я должен был ее отдернуть. Если я этого не делал – считалось, что я проиграл. Тогда следовало «наказание».

Иногда Эш стояла за занавеской в одежде, но при этом пугала меня неожиданным: «Б-У-У!» Иногда просто лилась горячая вода, наполняя пустую ванну. А порой сестра сама стояла в душе, намыливая шампунем голову, и, когда я отдергивал занавеску, отпрыгивала назад и визжала, словно я приставлял ей нож к горлу.

Первым делом я медленно отодвинул шторку. Показалось, что послышался звук мокрых ступней, отступающих назад в испуге.

Нет ни стекающей по коже влаги, никакого тела, никаких взвизгов. Только аромат мыла, которым пользовался отец. Я посмотрел в одну сторону, потом в другую.

Я испугался. Мне хотелось домой.

Ты – дома. Как всегда, трусишка…

Комнату Эш я оставил напоследок. Меньше всего мне хотелось открывать дверь туда. Кстати, по той же самой причине, что и раньше, – мне это просто никогда не позволялось.

В тех редких случаях, когда дверь все-таки оставалась приоткрытой и я мог заглянуть к ней в комнату, я видел одну и ту же картину. Эш сидела за своим девственно чистым, аккуратно прибранным столом или на краешке кровати и что-то писала в своем дневнике, а вокруг нее размещались ее детские мягкие игрушки, словно внимательные зрители, наблюдавшие за тем, что она заносила туда. Ее самое драгоценное сокровище. Кожаный переплет и застежка на замке были предназначены для того, чтобы никто, кроме обладательницы ключа, не смог там ничего прочитать. Это был подарок. Существовал чрезвычайный соблазн залезть туда, поскольку подарок предназначался только ей и об этом сообщала золотая надпись на корешке: МОЕЙ ДОЧЕРИ ЭШЛИ – ОТЕЦ. Не «любимой дочери» и не «папа», а просто «отец». Словно тому, кто делал эту подпись, хотелось просто подчеркнуть, чья она дочь, и в то же самое время отстраниться от нее. Наверняка Эш это тоже заметила. И все же она трепетно хранила немногие отцовские подарки, сделанные как бы между прочим накануне дня рождения или вечером под Рождество. Она яростно оберегала их, словно некие священные реликвии.

Кроме этого, я с трудом мог вспомнить какие-либо мелочи из того, что еще она хранила в комнате. Имелись ли у нее постеры с изображениями групп или кинозвезд? Были ли там книжные полки? Что она смотрела или читала? Что она вообще любила? На любой из этих вопросов у меня не имелось никакого ответа. Возможно, потому что там ничему не отдавалось предпочтения. Ничего, что указывало бы на «индивидуальность личности», поскольку не было самой личности.