Рассматривая огромную пещеру, мы обнаружили рисунки первобытных людей. Диковинные сцены охоты, повседневной жизни – и одна картина с детальным изображением животного, перепугавшая всех, кто видел ее при мерцающем свете факелов. Громадный зверь шел на двух ногах, как и охотники, над которыми он возвышался. Почему этот древний рисунок так меня испугал? Из-за звуков, которые мы слышим ночью? Или из-за того, что почти каждое утро мы обнаруживаем исчезновение очередного члена нашего отряда? Или из-за того, что все мы первобытным чутьем ощущаем: на нас охотятся, выслеживают и водят нас за нос в ночи?

Лес вокруг непролазен, река начинает затягиваться льдом. Рано ударила настоящая зима. Люди вскоре нападут на детей, поэтому я решил – лучше умереть здесь и сейчас, чем оттягивать судьбу, поджидающую больного мальчика и гордую девочку. Я понял, что со злыми людьми творятся злые вещи, поэтому не буду роптать на подобный исход… Но дети такого не заслужили. Особенно девочка. Я стал полагаться на ее храбрость и ум – она отнюдь не глупа.

Я тщательно осматривал древний лес и местность по дороге сюда и пришел к заключению, что раньше этим путем не проходил ни один человек.

Ночью деревья теснятся вокруг и действуют на умы и на сердца людей как удушающее вещество. Все обычные голоса зверей после заката стихают – раздается лишь диковинный стук деревяшек по стволам. Я пришел к странному умозаключению, что это своего рода сигналы. Некий разум издевается над самыми безжалостными в мире людьми. Здешний лес не похож ни на один лес из тех, где я когда-либо бывал.

Я верю, что в дебрях, за пределами сияния костров нашего безопасного лагеря, существует разумная жизнь, упорная и лишающая людей покоя. Я считаю себя храбрым человеком, но меня легко выводит из равновесия то, чего я не понимаю. Я разговаривал с Настей (так я зову теперь девочку) о странных вещах, которые нас окружают, и оба мы согласились, что чувство «знания» проникает в наши мысли, даже в наши сны. Знание того, что находится там, в лесу (что бы это ни было), таилось в нашей коллективной памяти, чтобы как по волшебству возродиться в нашей теперешней жизни. Мы словно уже прошли это путешествие миллион лет назад, сохранив коллективную память об опасности в ночи, пережитой нашим предком.

Мы не спрашивали мнения людей в лагере об этой теории, но за последние две ночи недосчитались еще двоих караульных. Поскольку перед нами река Стикин, а со всех сторон нас окружают леса, мы чувствуем себя, как в ловушке. Дичь почти исчезла, и в дневные часы мы слышим и видим, как она убегает, всегда в одном и том же направлении – прочь от реки и здешней чащи, всегда вне досягаемости выстрелов наших ружей.

В конце концов люди начали разговаривать о темном, почти непроходимом лесе и о том, что постоянно окружает наш лагерь ночью. Наслушавшись этих историй, больной мальчик теперь не спит. За горы опускается жалкое, тусклое солнце, с каждым восходом которого он становится слабее, чем предыдущим днем. Честно говоря, от меня сон тоже бежит. Я боюсь, что тварь, которая охотится за нами, скоро придет.

Высокий полковник проверил, как заряжен его пистолет, закрыл шарнирный затвор, со щелчком вернул дуло на место и сунул пистолет в карман тяжелого пальто. Подойдя к огню, он опустился на колени рядом с мальчиком и пощупал его лоб. Затем, с улыбкой убрав руку, он натянул шерстяное одеяло на подбородок Алексея.

– Что ж, жар спал, вы только что справились с ним, – негромко проговорил Петров, переведя взгляд с тусклых глаз царевича на печальные глаза его сестры Анастасии.

Он встал и подошел к девочке, которая вдали от родителей быстро повзрослела.

Убедившись, что брат не может ее услышать, она подалась к высокому человеку рядом.

– Полковник, Алексей болен, он не поправится. Не нужно говорить нам то, что является лишь плодом вашей фантазии, пусть вам от этого и становится легче. Боюсь, наше детство осталось позади в том ужасном поместье в России.

Царевна посмотрела по сторонам, взглянула на застывшие белые лица людей, прислонявшихся к сломанным повозкам и поваленным, запорошенным снегом деревьям. Отряд сократился до тридцати четырех человек, и они умирали с голоду. Анастасия помнила, как ей читали на ночь сказки о темных заповедных лесах, и самая страшная из этих сказок, история про Гензеля и Гретель, не выходила у нее из головы при виде наблюдавших за ней и братом жестоких бездушных людей.

– Нет, он не умрет. Я верю, что кровь его сильнее, чем вы думаете, барышня.

– Повторяю, полковник Петров, он болен. У него гемофилия, он предрасположен к инфекции. Лучшие доктора мира из Франции, Англии и Америки лечили моего брата и поставили этот диагноз. А еще у него начинается пневмония.

Анастасия снова посмотрела на мужчин вокруг костра, стянула на шее воротник пальто и поднесла свои маленькие изящные ручки к огню. Слегка повернув голову к полковнику, так что ее красивое лицо оказалось обрамленным отсветами костра, она посмотрела в голубые глаза большевика:

– Думаю, лучше будет, если вы вгоните пули нам в головы. Мы не трусливее матери, отца и сестер. Смерть от пули куда милосерднее судьбы, которую готовят нам эти люди. Это будет одолжением нам, полковник.

Петров сглотнул:

– Вы развиты не по годам для…

Он удержался от покровительственного тона, зная, что девочка поставит подобное обращение ему в вину.

– У вас разыгралось воображение, – продолжил он после паузы. – Вы почувствуете себя лучше, когда отведаете горячей пищи.

– Мы хотим снова быть с мамой и папой. Мы не боимся воссоединения с ними, нас пугает лишь то, каким именно образом начнется наше последнее путешествие.

– Анастасия, такие речи до добра не доведут.

Девочка, не обращая внимания на полковника, наклонилась над наследником Российской империи. Веки его затрепетали, темные глаза открылись, и он попытался улыбнуться сестре.

– Папа… он очень гордился тобой, – слабым голосом прошептал Алексей. – Ты такая сильная.

– Нет, – покачала головой его сестра, и в его глазах ярко засияли его гордость и веселье. – Ты, Алексей, был всей его жизнью – его и мамы. Ох, они бы так…

– Полковник, мы пришли за детьми.

Петров поднял глаза на лицо сержанта Георгиева, того самого охранника, которого он оставил в поместье в ночь убийства царской семьи. Он единственный из заблудившейся экспедиции принимал непосредственное участие в уничтожении Романовых.

Полковник приподнял брови и встал. Его высокие, до колена, сапоги потрескивали, задубев на морозе. Он с улыбкой приложил руку к шапке и поправил головной убор, словно готовясь к смотру.

– Вот как, товарищ?

– Да, – ответил Георгиев.

Он отвернулся от детей, взял Петрова под локоть и повел прочь от огня, подальше от ушей юных подопечных полковника.

– Я убедил людей, что ситуация, в которой мы оказались, – не ваша вина. Я сумел склонить их к мысли, что наше проклятие – дети Романова, что мы заблудились из-за них.

Сержант улыбнулся, продемонстрировав золотые передние зубы.

– Вы знаете, что я сам из аристократического рода, – сказал полковник. – Почему же я удостоился подобного снисхождения, товарищ?

– Потому что вы, Иосиф, оставили свою семью ради революционных идеалов, как и все мы.

Петров сердечно и открыто рассмеялся – он почувствовал себя таким сильным, как будто этим утром вволю позавтракал и завтрак придал ему энергии, как лошади – щедрая порция овса.

– Идеалы революции, – усмехнулся он. – Так вот чем вы и те дураки оправдывают корыстолюбивые поступки, совершенные за последние месяцы, – идеалами революции?

– Товарищ, нам нужны только дети. Вам ни к чему…

– Лицемеры! Все вы лицемеры! Вы предали свои революционные идеалы в тот миг, когда услышали об этом плане и не доложили о нем! – сказал Петров.

Перестав безумно ухмыляться, он с отвращением закончил:

– В точности как и я.

Невысокий Георгиев глумливо улыбнулся и указал на что-то за спиной полковника. Десять человек приближались к детям. Анастасия положила руку на грудь Алексея и молитвенно закрыла глаза.