Юлий Даниэль (Николай Аржак)
ИСКУПЛЕНИЕ
Я соглядатай между вами,
Я слушаю, когда в тревоге
Вы рассуждаете о ванне,
О домработницах, о Боге.
О, милые, и я такой же,
Интеллигентен и тактичен,
Но вот - рванет мороз по коже
И на полях наставит птичек.
И я предам вас, я предам вас!
За что? За то, что в час вечерний
Случайно вспомню я про давность
Вражды художника и черни.
Илья Чур "Товарищам интеллигентам".
Наступило время блатных песен. Медленно и постепенно они просачивались с Дальнего Востока и с Дальнего Севера, они вспыхивали в вокзальных буфетах узловых станций. Указ об амнистии напевал их сквозь зубы. Как пикеты наступающей армии, отдельные песни мотались вокруг больших городов, их такт отстукивали дачные электрички, и, наконец, на плечах реабилитированной 58-й они вошли в города. Их запела интеллигенция; была какая-то особая пикантность в том, что уютная беседа о "Комеди франсэз" прерывалась меланхолическим матом лагерного доходяги, в том, что бойкие мальчики с филфака толковали об аллитерациях и ассонансах окаянного жанра. Разрумянившиеся от ледяной водки дамы вкусно выговаривали:
"Ты, начальничек, ты, начальничек, Отпусти до дому..."
А если какая-нибудь из них внезапно вздрагивала и пыталась проглотить словцо до сей поры бесполезно лежавшее в её лексиконе, то всегда находился знаток, который говорил:
- Душа моя, это же ли-те-ра-ту-у-у-ра!
И всё становилось ясно. Это превратилось в литературу - безумный волчий вой, завшивевшие нательные рубахи, язвы, растертые портянками, "пайка", куском глины падавшая в тоскующие кишки...
Но бывало и так, что кто-то из этих чистых умытых, сытых людей вдруг ощущал некое волнение, некий суеверный страх: "Боже, что ж это я делаю?! Зачем я пою эти песни? Зачем накликиваю? Ведь вот оно, встающее из дальнего угла комнаты, опустившее, как несущественную деталь, традиционный ночной звонок, вот оно, холодным, промозглым туманом отделяющее меня от сотрапезников, влекущее "по тундре, по широкой дороге" под окрики конвойных, под собачий лай... Зачем, зачем я улыбаюсь наивности этих слов? Это же всерьез, это же взаправду! Ах, прощай, Москва, прощайте, все!.. Возьмут винтовочки взведут курки стальные и непременно убьют меня... Тьфу, напасть!"
И я (это я о себе пишу) встряхивал головой, выпивал очередную рюмку и трогал колено чужой жены, сидевшей рядом со мной.
А песня звучала, песня шла под улыбку, и зловещие тени уползали из комнаты, через переднюю, на лесничную площадку.
И оставались там.
1.
В буфете не продавали пива, потому что в фойе шла лекция о полупроводниках. Так распорядился директор кинотеатра из уважения к науке. Буфетчица, пятнистая от возмущения (у неё срывался план), шмякнула на поднос бутерброд с засохшей семгой. Я жевал семгу и разглядывал фойе. Кинотеатр был третьесортный, и новейшие веяния его не коснулись: по стенам по-прежнему висели портреты передовиков производства. Пожилой лектор уныло и невнятно бормотал что-то десятку-другому слушателей, время от времени показывая какие-то с виду пластмассовые штуковины. У Ирины после работы было какое-то профсоюзное собрание, отчетно-перевыборное, что ли, и мы могли встретиться только в восемь. Ну, что ж, до начала сеанса полчаса, картина - часа полтора, минут двадцать пешком до Курского - время можно растянуть. Только бы на знакомых не нарваться. Хотя, впрочем, третий лишний - не всегда лишний. Этот третий дает возможность говорить с невинным видом такое, от чего у Ирины вздрагивают губы, можно острить, балансировать на тонком словесном канате - а вдвоем эта игра не имеет никакого смысла. Вообще трудно стало с Ириной. Той последней, окончательной близости, которая дала бы толчок новым отношениям, еще нет, а обо всем остальном уже переговорено: о детстве, о войне, об эвакуации, об общих знакомых. Дырки в разговорах хорошо затыкать поцелуями, но куда спрячешься от людей? Зимой холодно, а теперь темнеет так поздно, что поневоле приходится вести себя благопристойно.
Я сидел и рассеянно обводил глазами публику. Какая всё-таки у большинства женщин некрасивая походка! Работают много, что ли? Вот цыганки - те все, как одна, идут - плывут, только юбки вьются...
Все звучат, звенят, зовут и не кончаются
Речи смутные, как небо в облаках.
И идут-плывут цыганки, и качаются
На высоких, сбитых набок каблуках.
Это Мишка Лурье поёт под гитару - здорово поёт. Жаль, что я так не могу. И какой это идиот выдумал, что гитара - мещанство?
Лениво и равнодушно оглядывал я лица, разноцветные и одинаковые, как булыжник мостовой, и вдруг задержался взглядом на одном из них. Что-то остановило меня - и даже не то, что человек смотрел на меня в упор, а какая-то напряженная, болезненная гримаса. Лицо было чем-то знакомо - узкими, широко расставленными глазами, нервной одухотворенностью, нездоровой желтизной кожи. Кто бы это мог быть? Я горжусь своей памятью на лица. Но тут я никак не мог вспомнить. Ясно одно - знакомство давнишнее. Ну, что ж, сейчас узнаем. Я встал, отряхнул крошки с пиджака. Встал и человек, смотревший на меня. Улыбаясь ему, я двинулся вперед. Но человек протянул руку женщине, сидевшей рядом, и они оба зашагали по направлению к курительной. У самых дверей он повернул голову и снова пристально, без улыбки, останавливая взглядом, посмотрел мне в глаза, как бы говоря: "Да, да, это не случайность, я специально ухожу, чтоб не разговаривать, не встречаться. Да, мы знакомы, я тебя узнал, но ты ко мне лучше не подходи". Он отвернулся, пропустил в дверях спутницу и вышел.
Я стоял почти посреди фойе, улыбаясь по инерции. Потом пожал плечами и вернулся на свое место. Черт-те что!
Ощущение было такое, как будто меня ни за что, ни про что обругали. Этот человек вел себя так, словно я враг ему. А у меня врагов никогда не было. Я никогда никому не сделал зла. Даже женщины, с которыми я расставался, никогда ни в чем меня не винили, хоть и горевали. А этот человек... Ну, ладно, черт с ним! Может, вообще всё померещилось?
Когда сеанс закончился, я снова увидел эту пару в толпе, спускавшейся по лестнице. Женщина - очень красивая, с надменным лицом и длинной, вопреки моде, косой - говорила без улыбки:
