Увидев в капкане лису, он издал торжествующий вопль:

— Попалась, негодница! Вот я с тебя сейчас спущу шкуру!

Он поднял лопату, и лисичка увидела грозный блеск в его глазах. Но Фокасинов вгляделся своими заплывшими глазами в зверенка и медленно опустил лопату.

— Так, — сказал он, не сводя взгляда с лисички. — Видишь, какое дело! Это не ты, батенька, не ты! Ты молоденькая и черненькая, точно в угольной пыли вывалялась. Та другая, совсем другая. — И, обернувшись к переполошившимся курам, добавил властно: — Успокойся, куриный народ, враг ваш взят в плен!

Потом оперся на лопату приложил большой палец ко рту и задумался. Глаза сосредоточенно смотрели на издыхающего лисенка.

— Да-а, это не ты, — повторил он, не отнимая пальца ото рта. — Та рыжая и крупная. А твои-то глазки, кумушка, вот-вот погаснут, батенька.

Он отбросил лопату и скрылся в пристройке. Собака продолжала лаять, куры по-прежнему кудахтали на куче хвороста, на которую с перепугу взлетели.

Зверек и впрямь умирал. Он почти не дышал, язык вывалился, и в него вонзились зубы — верный признак смерти. Он ничего не чувствовал, и даже не шелохнулся, когда Фокасинов надевал ему на шею толстую и тяжелую цепь. Человек наступил на пружину капкана, навалился на нее всей своей тяжестью и освободил лисенка, который остался лежать распростертый у его ног.

— Ба, да ты и впрямь вроде отдал душу богу, — сказал он задумчиво. — Кто тебя просил приходить сюда? Верно мать привела учить красть кур. Пусть теперь отвечает, ее грех!

Он дотащил лисенка до кучи хвороста и привязал свободный конец цепи к стволу сливового дерева.

Было рано, и шоссе пустовало. Серая пелена застилала небо, скрывая восход солнца. День обещал быть пасмурным, но воздух был теплым, и от притихшей земли исходило тепло, накопившееся в жаркие летние дни. В такие рассветы, глядя на бескрайние безмолвные леса, слушая рев реки, Фокасинов становился рассеянным и печальным. Вернувшись в побеленную комнату сторожки, где царил страшный беспорядок, он долго чесал затылок, в голове мельтешили самые разные мысли и воспоминания. С похмелья болела голова, было не по себе. Ои почти позабыл про лисенка, вытащил воды из колодца и принялся не спеша, с наслаждением умываться, надеясь, что от этого ему станет легче. Он долго плескался и фыркал и наконец, приободрившись и немного повеселев, начал вытираться полотенцем сомнительной чистоты и мурлыкать себе под нос.

— Ну, народ, — весело сказал он, — доброе утро! — Это относилось к собаке, курам, поросенку и пестрому коту, который терся о его ноги, подняв трубой белый хвост.

Надев куртку и накрыв фуражкой свою кудрявую голову, Фокасинов вспомнил о лисенке и пошел на него взглянуть.

«Хоть шкуру сдеру, все денег стоит. Сколько цыплят сожрали у меня эти дьяволы!» — подумал он.

Но лисенка не было там, где он его оставил. Фокасинов увидел цепь, взгляд его пошел за ней, и, заглянув под хворост, он нашел своего пленника целым и невредимым. Лисенок смотрел на него из-под черных сучьев.

— Ох, душа твоя кошачья, воскрес! — обрадован но воскликнул дорожный мастер.

Но тут же Фокасинов задумался:

«На кой ляд ты мне сдался? Теперь еще и о тебе заботься. Чем я буду тебя кормить?»

Он сел на колоду, откуда можно было смотреть зверьку прямо в глаза, и так как пуще всего на свете любил поговорить и пофилософствовать, немедленно пустился в разглагольствования.

— Ну, — сказал он, — черненькая, что же мне с тобой делать? Глаза у тебя красивые. Хитрые, но симпатичные - Черненькая, черненькая… Чернушка! До чего же красивое имя я тебе придумал! Очень даже красивое.

Придется пощадить тебя. Какой-то разбойник из твоих родственничков унес у меня пятнадцать цыплят. И ты бы тоже не отказалась, попадись они тебе в лапы… А когда вырастешь, что я с тобой буду делать? Тогда придется тебя отпустить на свободу. И отпущу. Приручу вот тебя да еще отучу есть кур. Попробую облагородить твой характер. Убить тебя я уже не могу. Чернушка! Раз я тебя один раз пощадил, душа теперь не позволит убить. Так уж устроено человеческое сердце! — И, ударив себя в грудь, продолжал: — Чудеса, да и только! Почему я тебя не трахнул лопатой? А теперь вот не было печали, еще одна живая душа свалилась на мою голову. Вот где все вы у меня сидите! — закончил Фокасинов, сняв фуражку и показав на свою шею.

Лисичка смотрела на него не мигая, вздрагивая всем телом, когда Фокасинов делал какой-нибудь энергичный жест. Она слушала внимательно и, готовая решительно ко всему, ждала, что последует дальше. Внезапно Фокасинов встал, надел фуражку и пошел к сторожке, задумчивый и растроганный собственным красноречием.

Спустя несколько минут он накормил поросенка, бросил зерна курам, которые держались подальше от хвороста, где затаился лисенок, и, взяв лопату, отправился поправлять обочины шоссе.

3

Первые два дня Чернушка провела в непрестанных попытках перегрызть толстую цепь. Особенно ночью, когда все стихало, ею овладевал неудержимый порыв к свободе, и, охваченная безумной надеждой, она упорно грызла железные кольца. Темные леса звали ее, река нашептывала ей о том же — все ночные звуки говорили об отнятой свободе.

Ржавая когда-то цепь сейчас блестела, отполированная ее зубами. Цепь бренчала, и тонкий слух лисы улавливал с необыкновенной ясностью громкий звон металла. Звон этот вначале вызывал в ней страх, потом ненависть и, наконец, когда она поняла, что цепь ей не перегрызть, стал безразличен. Она оставила попытки освободиться от цепи, смирилась и зажила своей жизнью, чужая для всего двора.

Каждый день собака налетала на нее, норовя ее загрызть. Чернушка забиралась глубоко под хворост и, обезопасив таким образом спину и бока, храбро встречала ее зубами и когтями. После третьей стычки, когда Перко вылез с исцарапанной мордой и разорванным ухом, он оставил Чернушку в покое. Теперь он лишь позволял себе иногда попугать ее. Это была ужасно безобразная собака, помесь овчарки и простой дворняжки. У нее были кривые лапы, жесткая шерсть и желтые глаза под щетинистыми бровями. Она была грязно-серого цвета, хвост крючком, одно ухо висело, а другое торчало вверх и напоминало стручок перца. Однако Фокасинов гордился своим метисом.

— Перко? — говорил он возчикам, издевавшимся над собакой. — Перко не красавец, но у него храброе сердце. Когда-нибудь он задерет волка.

Часто сюда приходил и кот. Увидев лису, он выгибал спину и шипел. Глаза его горели дикой ненавистью. Кота Чернушка совсем не боялась. Она одинаково презирала и Перко и кота. К Фокасинову она уже привыкла. Пугалась только, когда он, по своему обыкновению, кричал: «У-у-у, ату, ату-у!» или когда гремел капканом, устанавливая его перед курятником. Тогда Чернушка забивалась глубоко под хворост, где сделала себе нору, и оттуда прислушивалась, как Фокасинов громко сопит и ворчит, оттягивая пружину. Дав ей еды — что придется, он сидел возле нее несколько минут, смотрел, как она ест, и все это время ораторствовал. Почти всегда речь его заканчивалась так:

— Ты, Чернушка, член моего семейства и имеешь полное право у меня кормиться. Я вас всех здесь содержу. В конце концов я брошу сторожку, потому что у меня уже целый зверинец. А я ваш директор. Милости просим, уважаемые граждане, полюбуйтесь! Директор Панталей Пандов Фокасинов!

Потом он уходил в дом читать газету или садился перед домом и пел. Он внушил себе, что он настоящий певец, и упивался своим сиплым баритоном, который он, правда, считал тенором. Пел он, приложив ладонь ко рту, так что пальцы доходили до уха. Таким образом он слушал себя. Председатель сельсовета соседнего села подарил ему хриплый патефон с несколькими пластинками. Фокасинов заводил патефон, который, прежде чем заиграть, скрипел и фырчал, и пел вместе с незнакомым певцом на пластинке. От этих дуэтов собака принималась выть, а кот убегал за дом и там терпеливо и презрительно жмурился, ожидая, когда концерт этот кончится.