3. Поездка была не такой уж превосходной, я солгал капитану. Она была утомительна и полна приключений. В одном месте мы неожиданно провалились в грязь и целое утро из нее выкарабкивались. К счастью, Джоакино оказался действительно первоклассным шофером, к тому же отлично знавшим все дороги. Это был пожилой терпеливый и вежливый мулат, привыкший к превратностям судьбы и несчастьям, он принимал жизнь как должное, а дорожные неудобства — как небольшие развлечения на долгом однообразном пути.
Развалившись на сиденье грузовика, резво катившего вдоль самой кромки джунглей, я в который раз вспоминал вице-губернатора и его указку, которой он водил по карте, висевшей на стене его кабинета в Иньямбане, показывая мне наиболее подходящий маршрут. Было жарко, вентилятор с трудом рассекал вязкий воздух, через распахнутое окно лился яркий полуденный свет и доносился гомон базара, раскинувшегося неподалеку в тени деревьев. Указка медленно ползла на северо-запад по дороге, которая выглядела на карте тонкой ниточкой, пересекавшей густую зелень джунглей, где ни одного города в радиусе трехсот километров. И вот уже второй день я трясусь в грузовике, выполняя непостижимый, даже скорее нелепый, приказ моего начальника, словно перед моим носом все еще маячит та самая указка. Перепись в границах округа Каниемба, в пятистах километрах от нашей резиденции, требующая примерно десяти — двенадцати месяцев, смахивала одновременно и на наказание, и на суровое предупреждение мне. Я подумал, чем бы мог настолько рассердить вице-губернатора, что он дал мне такое поручение, и вспомнил фотографию Дона Мануэля над моим письменным столом, судебный процесс против богатого колониста, в котором я выступал в качестве истца, обвинив его в деспотизме по отношению к своим слугам, угрозы одного высокопоставленного туза в связи с началом расследования мною его подпольных махинаций. Каждый в отдельности и вместе взятые, эти факты, а может быть, и другие, о которых я даже и понятия не имел, могли повлиять на его решение. Но даже если знать истинную причину, ничего не изменится.
4. За кофе, когда капитан рассказывал типичную португальскую историю о нищете и богатстве, «сипай» принес мне прямоугольник белой плотной бумаги. Это был пригласительный билет, отпечатанный типографским способом, такими пользуются в свете в торжественных случаях. Он был слегка помят и пожелтел от старости. Текст на английском языке гласил: «Сэр Уилфред Коттон имеет честь пригласить на ужин… — далее следовало пустое место и от руки было вписано мое имя, — …в четверг, 24 октября, в 19.00. Желателен вечерний костюм. Просьба сообщить ответ».
Я покрутил билет в руках. Должно быть, у меня было изумленное лицо, но и ситуация была соответствующей: казарма, населенная бывшим офицером и двумя пожилыми «сипаями», город Каниемба — допускаю, что он может называться городом — в двух днях пути от действительно настоящего города… и приглашение на ужин в смокинге! Я спросил капитана, кто такой этот сэр Уилфред Коттон. Так, англичанин. Понятно, я представляю себе, но что за тип англичанина, кто он такой, чем занимается? Он прибыл сюда несколько месяцев назад скорее всего из Солсбери, по крайней мере, я так думаю, ответил капитан, живет в маленьком домике на самом краю городка, кто такой, я даже не представляю, немолод, на первый взгляд, элегантный, тонкий человек.
Я еще раз перечитал приглашение и собрался было сунуть его в карман, но заметил выжидающий взгляд «сипая», стоявшего все это время у двери. Что-нибудь еще? — спросил я. Да, ваше превосходительство (я цитирую дословно), у входа ждет слуга господина Коттона, он напоминает вашему превосходительству, если ваше превосходительство ему это позволит, что четверг завтра, прикажете гнать его вон?
5. Коттедж Уилфрида Коттона принадлежал администрации компании по заготовке древесины до того, как фабрика была переведена на пару километров южнее, ближе к Замбези. На деревянном столбике у входа из-под свежей краски еще проступало изображение скрещенных топора и пилы с ласточкиным хвостом — марка компании. Маленький запущенный банановый садик служил естественной границей между домом и улочкой, внизу у реки проходила шоссейная дорога, ведущая в Тете, и над всем этим нависали щупальца буйных джунглей.
Было ровно семь. Коттон встретил меня стоя на террасе. На нем был белый пиджак и шелковая бабочка. Добро пожаловать, сказал он, ужин уже готов, будьте любезны, соблаговолите пройти в дом, ваш шофер поужинает на кухне, за ним уже послан слуга, не желаете ли аперитива? Бой в черных брючках и ослепительно белой рубашке застыл в ожидании у буфета, держа в руках бутылку вина. На столе стоял мясной пирог, облитый черничным вареньем. Ужин был непродолжительным, вкусным, расслабляющим и сопровождался беседой на общие темы. Надолго ли я в эти края, может быть, на год, о, в самом деле, надеюсь, такая перспектива не приводит вас в ужас, как вам это местечко, так себе, о, конечно, понимаю, но климат здесь совсем неплохой, вы не находите, влажность переносится легко… Граммофон в гостиной тихо наигрывал Гайдна.
За чаем мы беседовали о чае. Тот, что мы пили, был приготовлен по его собственному рецепту: листочки «Ли Конго», самые маленькие, которые придают чаю насыщенный цвет и содержат высокий процент теина, смешаны с сортом «Ньясса», очень ароматным и легким. Большие напольные часы в углу гостиной пробили восемь, и Уилфред Коттон спросил меня, люблю ли я театр. Очень, признался я и почувствовал легкую грусть: в Лиссабоне я не пропускал ни одной премьеры, да, пожалуй, из всех искусств театр я любил больше всего. Мой хозяин поднялся из-за стола с некоторой поспешностью, как мне показалось. Очень хорошо, сказал он, тогда сегодня вечером будет театр, не окажете ли мне любезность последовать за мной? И он быстро вышел из комнаты.
6. Хижина стояла посреди небольшой поляны между домом и джунглями. Это была просторная круглая лачуга из тростника, такая же, какие в этих краях строят негры, с виду, правда, более прочная. Стены внутри были побелены, на полу лежала циновка, на ней стоял пюпитр, у стены — маленькая плетенная из соломы скамеечка, больше в хижине ничего не было. Уилфред Коттон пригласил меня сесть, сам встал на циновку, положил на пюпитр книгу, которую принес с собой, и объявил: «Уильям Шекспир. „Король Лир“. Акт первый. Сцена первая. Тронный зал в замке короля Лира».
Он прочитал, вернее, продекламировал с удивительной силой весь первый акт и половину второго. Я смотрел на него как завороженный и видел то Лира, с душой, выжженной смертельной печалью, то сверкающего гениальностью, циничного и животрепещущего Шута. К середине второго акта в его голосе послышалась усталость, или мне это показалось, но диалог Лира с Ребаной прозвучал, на мой взгляд, несколько тускло. Я подумал, не подняться ли мне и не сказать ли ему, что на сегодня хватит, сэр Уилфред, я прошу вас, остановитесь, это было великолепно, но вы, наверное, устали, даже побледнели немного. Но в этот момент заговорил герцог Корнуэльский. Глухим, взволнованным, исполненным знамения голосом он возвестил: «Уйдем и мы, близка гроза»[8], и трагедия вновь зазвучала с прежней силой, лица ожили, вошел Глостер, чтобы поведать: «Король в жестоком гневе» и что «стемнеет скоро, слышен вой зловещий». И глухой голос Корнуэла громом отозвался под высоченными сводами огромного дворцового зала: «Ворота на запор! Какая ночь! Уйдем от бури!»
Антракт, сказал Уилфред Коттон, не пройти ли нам в фойе, выпить чего-нибудь.
7. Слуга ждал нас на террасе, уже приготовив ликеры. Мы пили коньяк опершись на тонкие перильца балюстрады и вслушиваясь в звуки опустившейся ночи. Обезьяны, которые, пока смеркалось, устраивали душераздирающие концерты, сейчас наконец угомонились и уснули в ветвях. Из джунглей доносились только неясные шорохи или глухие звуки, иногда крик птицы. Сэр Уилфред спросил, доставила ли мне удовольствие трагедия. Я ответил, да, большое. А исполнение, что вы об этом скажете, кто вам больше понравился, Лир или Шут? Я признался, что интерпретация роли Шута показалась мне неожиданной по своей агрессии, ярости, почти безумию. Но и Лир потрясает: в нем чувствуется какая-то болезненная незащищенность от свалившейся на него мерзости, полное изнеможение и в то же время приговор. Он согласился, затем пояснил: исполнение роли Шута было намеренно взвинченным и буффонадным, поскольку необходим сильный комический фон с тем, чтобы подчеркнуть безмерную опустошенность Лира. Сегодняшнего Лира я посвятил памяти сэра Генри Ирвинга, сказал он, вы его знаете? Ах да, конечно, он же умер, когда вы, наверное, еще и не родились, в 1905 году. Это был величайший актер, лучший исполнитель Шекспира всех времен. У него были королевские манеры и голос арфы. Лир — жемчужина его коллекции, никто и никогда не смог сравниться с ним в этой роли, печаль его Лира была бездонной, как преисподняя, и невозможно было вынести этих страданий, когда он в третьей сцене пятого акта сжимал руками виски, словно пытался сдержать нарастающий в голове взрыв, и бормотал: «Бездыханна! Я отличу, где смерть, где жизнь: она мертвей земли!» Но мы, может быть, продолжим беседу в другой раз, сказал без паузы Уилфред Коттон и пригласил меня на третий акт.
