И страшное, безбрежное горе матери.

В общем, много было всего неприятного - помимо самой главной... Помимо самого главного горя.

У него больше не было отца...

Хорошо всё же, что на Руси бюрократия, бардак и обычаи взаимопроникающи. Друг друга поддерживают и питают. Потому в самые тяжёлые первые часы и дни тяжёлой потери ты так занят, что некогда и сосредоточиться на своей боли.

Но когда схлынула суета похорон, поминок и девяти дней - которые пришлись недолго после запоздавшего по известным причинам погребения, - Алексей задумался о том, что должно быть дальше. Именно так: должно быть.

А должно - понятно что. За отца нужно отомстить. Ибо так не делается. Не имеет права какая-то нацистская мразь, выскакавшая на майдане последние мозги, вот так просто расправляться с советским офицером. С русским офицером.

Погибни отец в бою - всё было бы понятно. И ни о какой мести речи бы не было. Погиб - ну, не повезло. Но погиб в поединке равных, погиб за что-то, ради чего вышел на бой.

Собственно, отец так и погиб, судя по рассказу таксиста. Украм хотелось поглумиться. Они видели себя вершителями судеб этих "поганых сепаров". А тут ещё - человек с российским паспортом. Неважно, что уже явно староват для бойца. Оккупант! Когда вы уже отвяжетесь от нас, москаляки поганые! Когда уже перестанете цепляться за нас, не давая идти в Европу!

Отец ответил им: "Да идите!" Отец ответил им: "Только сами идите. А мне мою землю оставьте. Чего ради вы прётесь в Европу с моей землёю?"

Те заорали: "Твоя земля - Кацапия! Это ты к нам пришёл!". И опять: "Оккупант! Колонизатор! Угнетатель!"

Детский сад какой-то! На митинге...

И тогда, по словам водилы, отец ответил просто и гордо: "Нет, ребятки, это - моя земля. Я на Луганщине родился и вырос. Я её защищал, когда служил в армии. Здесь могилы моих предков. Так что это вы - чужаки тут! Безродные, как шакалы. Побираться в Европу собрались? Скатертью дорога! Только шакальте там без нас. А мы уж тут, на нашей земле, как-нибудь без вас обойдёмся..."

А потом всё произошло очень быстро, рассказывал шофёр. Укры что-то загалдели все вместе, потом раздался громкий и чёткий голос отца: "Сами скачите, а я вам не козёл! Я - русский офицер!"

И тогда раздалась очередь...

Алексей узнавал в этом родного своего старика. Да, он такой. Негибкий. Спины не гнул. "Погоны, - говорил, - сгибаться не дают". И это: "Я - русский офицер!" - это его.

И погиб, не согнувшись. Скачите сами, коли козлы!

Коз-злы, падлы, твари!

Найти и убить!

Отомстить за отца - эта мысль молотком била по мозгу, когда Алексей выслушивал рассказа таксиста о следующих минутах. Как бабка бросилась к упавшему телу сына, как враз чего-то испугавшиеся украинские воины оттаскивали её, как орали на водилу, чтобы быстрее увозил старуху, пока её и его не завалили здесь же. Как буквально заталкивали их в его машину. И кто-то кричал, чтобы он, водила, делал быстрее ноги вместе с бабкой, и чтобы забыл о происшедшем!

Алексей слушал всё это, слушал, как таксист полуоправдывается-полуобъясняет, отчего побыстрее смылся с места убийства, пока укропы не передумали. Не хотел, дескать, чтобы и старушку там же порешили. Да и его - как явно лишнего свидетеля. Повезло ещё, что среди укров нормальные мужики были, что не все на голову отмороженные там оказались. Хорошо даже, что тело никуда не увезли и не утопили где-нибудь, а прикопали здесь же, так что нашли, вот видишь, почти сразу захоронение-то...

Всё это Алексей слушал, но в голове метрономом стучало едва ли не одно лишь короткое слово: "Мстить... мстить... мстить!"

Но главное даже не это. Не просто месть. И не просто за отца. Нет, это будет ещё и кара. Ещё когда в первый раз проехали с бойцами, его встретившими, по Луганску, он решил, что будет мстить не только за отца. Когда сам, своими глазами видел гражданских двухсотых, просто в результате обстрела разорванных, с оторванными руками-ногами. Пожёстче картина была, чем в Цхинвале даже. Там хоть бои были, народ попрятаться мог. А здесь? За хлебом вышел, на остановке автобус ждёшь, на рынке покупаешь что-то - и тут прилетает! Нет страшнее той жути, когда посреди мирно функционирующего города, возле открытого магазина, просто так люди с выпущенными кишками на улице лежат. С оторванными ногами. Или вот девушка запомнилась. Совсем живая, будто просто споткнулась. Только маленькая ранка в виске. И всё! И парамедики, опытные уже! - кричат своему парню, чтоб мобильный телефон ей поглубже в карман засунул, чтобы тот не выпал и можно было из морга позвонить родным, определить личность убитой...

Тогда, если быть честным, Алексей окончательно и решил вернуться сюда после похорон отца. Не только, чтобы мстить, но чтобы карать всех этих нелюдей, что из-за своей поганой, ненавистнической идеологии из пушек обстреливают мирные города. Нет, таких надо именно карать. Хотя бы чтобы защитить всех этих людей, виноватых только в том, что хотели говорить по-русски и не хотели скакать с присказками про москалей.

"...А мы никогда не скачем - мы москали!" - хорошая, чёрт, песня!

Святая кара положена за всё то зло и горе, которое принесла эта нацистская сволочь людям в его стране! В его, Алексея Кравченко, стране! И это не Украина. Хотя она - его родина. И не Российская Федерация. Хотя она - тоже его родина. Это глупое деление на нелепые куски его одной большой родины - это наносное. Преходящее. Мелочи. Временные мелочи в историческом масштабе.

А есть настоящая родина. Большая, настоящая страна без нелепых границ. Страна всех людей, неважно, какой национальности. Страна большого общего народа. Великая страна великого общего народа. Где все равны. И закон един для всех.

И тогда уже иначе встаёт вопрос о том, кто - сепаратист! Не тот ли на самом деле, кто выделился из этой базовой, основной, природной страны? К тому же образовав больную, неспособную ни на что, кроме нацизма, убогую территорию? Не тот ли, кто отнял её у всего народа, чтобы устроить на ней фашистские попрыгушки и отдать её заокеанскому врагу? Может, это они - сепаратисты? А не те, кто поднялся на бой, чтобы защитить и спасти её, жестоко отрываемую от общей родной страны землю...

* * *

После этого и произошёл второй, основной разговор с шефом.

Вернее, даже два разговора.

Кравченко вошёл в кабинет Ященко и после рукопожатия молча положил на стол начальнику заявление об увольнении. В обосновании значилось: "В связи со сложившимися семейными обстоятельствами".

Шеф спросил: "А если не пущу?"

Алексей пожал плечами: "Я просто прошу. Но решение окончательное".

"Ты же там никого не знаешь", - возразил Ященко.

Алексей снова дёрнул плечом - теперь одним: "Другие как-то входят. Да и казаки знакомые. С которыми отца вытаскивал...".

Помолчали.

Затем Тихон тяжело, грузно поднялся с кресла. Прошёл до шкафчика с баром, достал бутылку коньяка. Разлил. Молча пододвинул рюмку Алексею. Сказал: "За невинно убиенного раба Божия Александра". Опрокинул коньяк в рот.

Кравченко сделал то же. Но продолжал неотрывно смотреть на шефа.

"Что конкретно намерен делать?" - спросил тот.

"Буду разыскивать тех, кто это сделал".

"Убьёшь..." - не спросил, а констатировал Тихон.

"Да", - кратко ответил Алексей.

Пауза.

"Та-ак, - протянул затем шеф. - Первое - безусловно. Имеешь право. Второе - против. Там война пошла настоящая. А ты там ничего не знаешь. И в одиночку ничего не сделаешь. Завалят тебя запросто. И всё. А ты мне здесь нужен".

Алексей непроизвольно сжал кулаки.

"Вопрос даже не стоит, - набычившись, проговорил он. - Так будет. Так или никак".