— Ну, вот, — сказала мама, — смотри!

Я рванулся к деревянной решетке, прижался к ней лицом, вцепился в нее руками и замер. По ледяному полю, прямо на меня мчались настоящие конькобежцы. Почти у самых ворот лихо поворачивали и уносились куда-то вдаль.

Сначала я видел только лавину мелькающих, кружащихся, радостных людей. Потом стал различать детали. Конькобежцев было много, они были разными. Взявшись за руки, неторопливо и старательно проехали две девочки в плиссированных широких юбках и красных кофтах. Куда быстрее промелькнул высокий кудрявый мальчик, заложивший руки за спину. Шарф его флагом разрывался по ветру. Как угорелые, во весь дух, догоняя друг друга и увертываясь, пролетели трое мальчишек в распахнутых куртках. Эх, счастливые!.. Плавно и стремительно, наклонясь вперед, будто плыли по воздуху, промелькнули двое в черных свитерах. Коньки у них длинные и тонкие, как ножи в колбасной вдовы Копьевой. Старик с белой бородой, в золотых очках, похожий на доктора, проехал не очень быстро, засунув руки в карманы пальто. В кресле, поставленном на полозья, провезли девушку в шляпе и с муфтой! Вот, глупая! сама на коньках, а еще и везут!.. А на середине круга творилось уж совсем невероятное. Некто в шапочке с помпоном и в широких, будто надутых штанах то ехал спиной вперед, то внезапно подпрыгивал и, повернувшись в воздухе, скользил на одной ноге, то, разогнавшись, останавливался и вертелся юлой, то опять катился назад, ласточкой раскинув руки.

Сколько я стоял там, сказать трудно. Должно быть, долго, потому что стал мерзнуть.

— Ну, достаточно, — решительно произнесла мама. — Всему надо знать меру.

На обратном пути я не обращаю внимания ни на шоколадные пирожные в кондитерской Ламбриониди, ни на поросенка в колбасном магазине вдовы Копьевой. Перед моими глазами несутся конькобежцы. Я не могу да, наверно, не хочу отделаться от этого завораживающего видения ни перед сном, ни во сне.

Да, я заболел коньками. Я не мог ни думать, ни говорить ни о чем, кроме коньков. Но ни мама, ни отец на эту «болезнь» внимания не обращали. Когда я просил коньки, отмахивались, говоря:

— Подрасти, подрасти немножко. Тогда купим.

А я, не зная, как воплотить в жизнь свою мечту, запоем стал рисовать. Я рисовал и прежде — дома, извозчиков с седоками, церкви, гуляние на главной улице — улице имени Карла Маркса. И еще — гражданскую войну: красных в буденовках и белых в эполетах, на лошадях, с пиками — все, что раза два видел в кинотеатре «Красный Байкал». Теперь это забылось. С несокрушимым постоянством рисовал я одну и ту же картину. Она называлась «Стадион-каток» и выгодно отличалась от предыдущего творчества. Все, так поразившее меня на стадионе, я старательно наносил на бумагу. Там был и мальчишка в распахнутой куртке, и старик с бородой, в золотых очках, и девица, восседающая в кресле на длинных полозьях. И других фигур было много. Все неудержимо неслись вперед на коньках самых разных видов.

— Это же умопомрачительно, что он нарисовал! — говорила мама. — Пусть рисует. Пусть. Он будет у нас художником.

Но я не хотел быть художником. Я хотел быть конькобежцем. Коньки же не смогли мне купить ни в ту, ни в следующую зиму, ни тем более в третью, когда мне шел уже восьмой год. С осени я должен был пойти в школу. Но в год, предшествующий этому событию, я заметил, что отец стал меньше со мной разговаривать, чаше молчал, задумчиво холил из угла в угол и негромко спрашивал сам себя:

— Что делать, что делать? Как теперь жить?

Однажды он вернулся не к вечеру, как обычно, а днем, когда я рисовал очередные конькобежные состязания, и глухо сказал маме:

— Курдасов окончательно закрыл дело. Я — безработный.

Мама долго молчала, потом ответила:

— Плевать на него, на Курдасова. Подлый он эксплуататор. Ты, главное, не расстраивайся. Как-нибудь проживем.

— На биржу труда становиться надо. А там таких как я — пруд пруди.

Я не понимал, что все это значит, но чувствовал — на нас навалилась какая-то беда. Поэтому сидел тихо, не шевелясь. Отец по привычке бросил мне на стол городскую газету «Власть труда»:

— Читай, товарищ.

Газету читать я не любил. Отпугивали мелкие буквы, нагоняли скуку непонятные слова. Интересовало меня только спасение итальянских полярников ледоколом «Красин». Да еще с удовольствием читал я объявления и смотрел карикатуры на английских буржуев, на белогвардейцев. В поисках карикатур развернул газету. Нашел, насмотрелся, как толстопузый буржуй в цилиндре, с сигарой, грозит пистолетом рабочему со знаменем. Перевернул страницу и хотел прочитать, что идет в кинотеатре «Красный Байкал», но сверху увидел объявление, от которого у меня захватило дух.

Там было написано:

— Папа, — спросил я, — что такое кредит?

— Кредит? — переспросил он и сразу ответил: — Продажа товара в долг. Допустим, у тебя нет денег, а надо купить определенную вещь. Ты приобретаешь в кредит, без денег. А потом этот кредит погашаешь.

— Как это, погашаешь?

— Вносишь деньги, когда они появятся.

Так это же как раз то, что мне надо! Газету я спрятал в ящик с кубиками.

С утра, когда отец ушел на биржу труда, а мама в шляпную мастерскую, я перечитал объявление и адрес магазина. Не так далеко. Никто и не узнает, если сходить. Эта мысль сначала меня испугала: одному, без спроса, и не гулять во дворе, а — шутка сказать! — ходить по городу, по магазинам!! Но мне просто невозможно еще и в эту зиму остаться без коньков. И я понял — надо действовать.

Я взял свои деньги — серебряный гривенник, подарок отца. Я знал — гривенника не хватит даже на ключ для коньков. Но есть же спасительный кредит! Печатными буквами я написал на листе из конторской книги: «Ушел дышать свежим воздухом». Подумал и добавил: «На улицу».

Не замеченный соседями, я вышел из парадной двери и зашагал к улице Карла Маркса. Затем свернул на улицу Урицкого, прошел мимо книжного магазина, мимо парикмахерской Маргулиса и остановился внезапно. Здесь!..

Вот они, коньки! Действительно, всевозможные. Стой, смотри, сколько хочешь. Но что тут стоять? Скорее туда, в магазин!

Я навалился на дверь и вошел. Большой магазин был совершенно пуст. Только за прилавком, удивленно разглядывая меня, стояли двое. Я сразу понял — они. Высокий, длинноносый тот — Арцынович. А круглый, румяный, веселый, конечно, Ландориков. Я крепче сжал в кармане свой гривенник, остановившись в растерянности. Оба компаньона заулыбались. И обрадовались так, будто меня давно ждали.

— Пожалуйте, молодой человек! Проходите в торговый зал, молодой человек! — приветливо сказал Ландориков.

Я несмело подошел к прилавку. Арцынович молча улыбался, кивал одобрительно, потом сказал:

— Займись покупателем, Иннокентий, — и вышел в узенькую дверь.

— Что для вас? — спросил Ландориков.

— Коньки… — вымолвил я.

— Прекрасно, молодой человек. Какой системы прикажете вам коньки?

— Снегурки, — пролепетал я.

— Сию минуту, молодой человек. — Он скрылся под прилавком и вынырнул с чем-то в папиросно-тонкой промасленной бумаге. — Вот. На вашу ножку. Примеряйте.

Он развернул бумагу.

Впервые, с восторгом, с недоверием держал я в руках новенькие будто для меня сделанные коньки. Они холодили ладонь, на их зеркальной поверхности отражалось мое удивленно-вытянутое лицо.

— Что, не нравятся? — встревожился Ландориков.

— Н-нет… Хорошие. Блистательные, — сказал я, хотя следовало сказать «блестящие», потому что блестят.

Я снял галоши, сел, приставил конек к ботинку.. И откуда он узнал, что эти коньки мне как раз по ноге?

— Вот, пожалуйста, ключик. Держите ключик.

Я вставил в отверстие ключа винт, покрутил. Скобки с боков передней площадки мягко поползли в стороны. Я повернул ключ сильнее и скобки плотно охватили рант, прижались к ботинку. Мешали теперь только стальные шишечки на задней площадке. Они упирались в каблук. Ландориков следил за моими действиями, готовый ринуться на помощь.