Кажется, сердце его было на грани разрыва — так стучало, кажется, он зажмурился, по-прежнему видел белую, божественную в своих изгибах и линиях фигуру с темными розовыми полосками на высоких прекрасных ногах…

Позже он видел женщин, наверное, более красивых, он писал в студиях натурщиц, видел картины и скульптуры купальщиц и победительниц конкурсов мировой красоты, но ни одна женщина никогда даже не приблизилась к той, раздевшейся в пасмурном проулке, и навсегда осталась ему широко и кругло развернутая в бедрах фигура, необычная и непостижимая, а теперь уже точно пригрезившаяся…

А тогда она торопливо надела розовый спортивный купальник и, быстро сунув снятое в чемоданчик, ушла-исчезла, и он долго не мог опомниться, оглушенно сидел прямо в цветнике с пылающим лицом. Ему было душно, жарко, он дрожал и вздрагивал, точно в приступе тяжелой лихорадки, а цветы смеялись над ним, улыбались ему и ласково-понимающе смотрели: красные георгины и розовые флоксы, фиолетовые дельфиниумы и оранжевые настурции…

Метерлинк приписывал разум цветам. Многие соглашались, восторженно одобряли… Еще большее число возмущалось и хохотало… Мы всегда негодующе смеемся над невероятным, а потом невероятное смеется над нами.

Если уж о разуме цветов, то, не зная Метерлинка, ничего не подозревая о его существовании, я по-своему воспринимал этот их разум, эти веяния — запахи цветов, их взгляды и разговоры, и молчание, по-своему овеществлял и очеловечивал знакомые и незнакомые растения. Так полынь для меня всегда была как старуха-нищенка под темным и скорбным небом, осот напоминал нечто жаляще-ядовитое, гусиная трава — скучные гобелены, подмаренник — легкие девичьи платья, обязательно шелковые, синюха — это всего лишь синька для белья, а кого напоминал клоповник — и называть не надо, а еще были жесткие травы, похожие на колючую проволоку, травы, точно резиновые узелки, растения липкие, как смола, и хрупкие, точно стеклянные, растения, ясно говорившие об осени, один запах-вид которых, рябенькое овальное семя, например, конопли вызывали во мне горестно очарованное ожидание осени, всего, что приносит она: туч, снега, робкого солнца, дроздовых стай, пиликанья чижей, чечеточьего мелодичного гомона, стылых луж, раскалывающихся, если встать, с морозно стеклянным звоном, и много еще рождал этот запах такого, в чем находила печальную усладу моя склонная к одиночеству и, наверное, пасмурная душа.

А иные растения ясно говорили о весне. Крапива, что высовывалась из-под изгородей уже на первом сугреве, едва-едва отходил и еще не стаивал снег. Она была такая весело-зеленая, уверенная в себе, что я ей улыбался и без боязни трогал ее первые короткие зубчатые листья-стебли и слабую боль ожога принимал как первый дар весны. А там, всегда в одном месте и тоже у изгороди, загорались желтые огоньки мать-и-мачехи, мелким плотным и трогательно зеленым крапом высыпала лебеда, и все начинало идти своим чередом, — почки смородины, почки берез, сережки тополей, черемуха, сирень и, наконец, старая яблоня-китайка в соседнем саду. Всему был свой срок, и растения знали его просто й мудро. Они будто учили меня этой простоте, учили ждать всего в свое время, а я никогда этого не хотел. Учили сверять по ним свою жизнь — они были безропотны и всегда спокойны, — а я никогда этого не мог. У них многому можно было научиться. Гербарий же, как форму собирательства, я не принял, едва начав. А вы разве не начинали вдруг тоже вкладывать в книги по листику, по цветочку? С пылом, с жаром принявшись за ботанизирование, я очень скоро уныло остывал, особенно, когда обнаруживал в безнадежно зазелененной книге эти листья и травы выглаженно-плоские, истончившиеся во что-то бесплотное, и еще страшнее были сплющенные, изуродованные бывшие цветы. Они напоминали мне ботанику, которую я ненавидел вместе с учебником, вместе с учительницей, нелюбимой единодушно всеми. Ботаника… Вернее, уроки ботаники. Даже простой горох превращался там в унылое и бездушное — растение… Говорю, что ботаника не увлекала, но зато она открыла мне кактусы, о кактусах же и о певчих птицах[2] не скажешь наспех — здесь речь уже не о собирательстве, не о том, что по-модному обозначено «хобби», а о деле, которое проходит через всю жизнь.

Мир увлечений, рожденных мечтой, представляется безбрежным — ведь кроме всеобщих массовых поветрий, неизбежных, как морозы в зимнюю пору, — рыбки, птицы, марки, цветы, — есть еще сколько угодно более мелких отраслей собирательства.

Таково хотя бы отдающее тщеславием увлечение старой бронзой (различают и собирают бронзу японскую, китайскую, индийскую, индонезийскую, древнейшую, древнюю, полудревнюю, подделку под древнюю, арабскую, негритянскую, скифскую, греческую, римскую, староиспанскую (мавританскую), европейскую средневековую, ренессансную, французскую куртуазную, русскую салонную, модернистскую и т. д.).

Увлечение трубками (преимущественно писатели). И опять можно удариться в перечисление: английские трубки, голландские пенковые, русские вишневого корня, капитанские, посольские, носогрейки, поморские, ямщицкие, запорожские трубки-люльки, китайские опиумные, индийские кальяны, персидские чубуки и прочая, и прочая; дальше пойдет своим чередом коллекционирование японской миниатюры и^- китайского лака (музыканты из филармоний и первые скрипки оперы); лубочной пасторали и разного рода петушков-гребешков (исключительно фанатики); присоединим затем купеческий в своей основе интерес к фарфору, хрусталям, литью — перечисление видов заняло бы десятки страниц. Упомянем стародворянское кокетничание с холодным и огнестрельным оружием. В первом случае: кинжалы, сабли, шпаги, рапиры, стилеты, кортики, ножи, медвежьи рогатины, мачете, крисы, ятаганы, самурайские двуручные мечи, русские «кладенцы», малайские паранги, индейские навахи (в уголовном варианте — финки, «перышки», «мойки», перочинники — из неполной средней школы), а в связи с огнестрельным собирательством (не знаю, разрешает ли милиция) упомяну коротенький случай-быль.

Вечером стук в дверь «Кто там?» — «Откройте, милиция». Бледная жена отворяет дверь. «Здесь живет такой-то?» — «Здесь»… — «Есть у вас ружье?» — «Есть»… — «Покажите…» — «Пожалуйста… А зачем вам все-таки?» — «Да вот убили в городе одного человека… Ищем». Еще более бледнеющая жена приносит ружье. Достает из чехла. Открыли. Посыпались из ствола сухие пауки. Лет десять уж не бывал на охоте. Самоусовершенствуюсь. К вегетарианству уже подошел… «Да, — сказал милиционер конфузно… — Ну… С вами все в порядке, значит…» И пошел себе дальше. Молодой такой парнишка. Ясные глаза, волосы косицами из-под фуражки.

Как тут собирать огнестрельное? Вдруг бы с тем ружьем я только что с охоты вернулся? Боязно все-таки…

А продолжая о дворянских увлечениях, назовем еще музыкальные шкатулки, граммофоны, табакерки, гравюры на меди, валдайские колокольцы, и дальше все смыкается с модным ныне интересом к русской старине: иконы, прялки, цепи, сохи, телеги, пряничные доски, павловские гостиные, екатерининские будуары, елизаветинские фижмы, петровские бирки за бороду, кокошники, сапоги, перстни, деревянные наличники, лестовки, кадила, наперстные кресты и складни (преимущественно художники, которые в бородах ходят, интересуются) и, наконец, пройдя через конструирование фрегатов и каравелл, спичечных мельниц, бочонков в графинах, можно добраться до собирательств вообще необычайных, ошеломляющих, как-то: кепки, например, (и опять же писатели), вывески с поездов (сам был свидетелем, стащили в Горьком с фирменного поезда «Урал»), пивные этикетки, дамские панталоны, подзорные трубы, ночные вазы, фарфоровые собачки, а также кареты, древние автомобили, отслужившие паровозы, океанские лайнеры и окурки, оставленные великими…