Вовка с удивлением, недоверчиво посмотрел на них.

- Пошли, пошли. Или испугался?

- А чего мне бояться? - Вскинул на плечо рюкзак, вытянул за ремень откуда-то из угла ружье в чехле.

- Ружье оставь - вещь не твоя, да и рано тебе им пользоваться. А ты иди, Маруся, домой. Попрощайся с ним - и иди. Жди от него писем. Откуда? Ты в Сибирь наметился, на стройки? Или на зимовку?

Вовка предпочитал отмалчиваться. Он не понимал, почему его не ведут в милицию или в школу, он был полон недоверия и ждал какого-нибудь ловкого подвоха со стороны участкового. Андрей же был ровен и спокоен, говорил с ним по-дружески, будто ничего особенного не видел в том, что пацан бежит из дома, а он - милиционер - помогает ему в этом, провожает в дорогу.

Известной им тропкой - Вовка с рюкзаком за плечами впереди, Андрей следом - они вышли на проселок и дальше пошли рядом, согласно шурша листвой.

- И чего тебе, Владимир, дома не сидится?

Вовка опять промолчал, даже губы сжал поплотнее, бросил на Андрея чистый, откровенно встревоженный взгляд.

- Думаешь, я тебя отговаривать буду? Нет, Владимир, не буду. Я ведь тоже из дома бегал. Да и не таким мальцом, уже постарше был - школу кончал. Тогда война во Вьетнаме шла, слыхал об этом?

Вовка кивнул:

- С американцами?

- Ну, да. И так мне вьетнамцев жалко стало: такие они маленькие - я в газете видел, - худенькие, как пацаны совсем...

- А американцы здоровые, мордастые, с вертолетами, - поддержал Вовка.

Они вышли к шоссе, сели рядом на скамеечку под грибком. Вовка поставил рюкзак на колени, уперся в него подбородком, ждал.

- Собрался я и пошел в военкомат, принес заявление - хочу помочь вьетнамскому народу в справедливой борьбе против жестоких интервентов. Военком - он у нас хороший был, фронтовик - руку мне пожал, говорит, спасибо, вьетнамский народ очень нуждается в твоей помощи. Мы, говорит, из таких юных добровольцев решили создать особый отряд десантников. Завтра собираем всех, и ты приходи.

- Значит, ты, дядя Андрей, и во Вьетнаме воевал? А я и не знал!

- Нет, Владимир, ты слушай дальше. Собрались мы, посадили нас в машину, военком с нами, всю дорогу боевые песни пели, радовались - думали, оружие получать едем. И правда, приехали в воинскую часть. Построили нас и повели на полигон, где десантники тренируются. Смотрим - впереди чего только не настроено: и какие-то бревна на разной высоте, и лестницы всякие, и проволока колючая накручена, и, знаешь, такая стенка в виде дома с окошками. Военком говорит: "Это, ребята, полоса препятствий". И тут видим - выскакивает из окопа солдат в берете и с автоматом и на эту самую полосу. Как он начал по ней мелькать - преодолевать - ловко так, быстро: с бревна на бревно, под проволоку, на какие-то качели, а с них как даст очередь, а потом к дому - в одно окошко гранату, в другое и сам туда же, будто и себя в это окно бросил. Выскакивает, а рядом вражеские солдаты стоят - манекены, куклы такие, - он одного штыком, другого прикладом, третьего ногой в пузо и - дальше. Вдруг впереди как вспыхнет, и он прямо в огонь, проскочил, пламя с одежды сбил - и к машине. Завел и помчался, по канавам, по мосткам, разогнал ее и прямо в машине через окоп перепрыгнул мы все ахнули. Смотрит на нас военком, улыбается. Кто, говорит, повторить может? Один из нас попробовал - с первого же бревна свалился. "Все понятно, ребята?" - говорит военком...

- Дядя Андрей, - отчаянно завопил Вовка. - Я ведь тоже все понимаю, я ведь и учебники с собой взял, даже за два класса! Батя мой на границе служил, два раза нарушителей задерживал и товарища, который поранился, спас! А я за всю жизнь еще ни одного подвига не совершил!

Андрей положил ему руку на плечо, сказал серьезно:

- Хороший ты человек, Вовка. Если останешься таким, обязательно подвиг совершишь.

Вовка опустил голову, с каким-то тихим отчаянием покачал ею:

- Не совершу. Боязливый я, темноты боюсь. И пьяниц. Я для того и уезжать собрался, чтобы закалить себя от страха...

- Постой, постой, - удивился Андрей. - Это ты-то боязливый? Ничего себе! А с Куманьком кто подрался? Он же насколько старше и сильнее, а?

- Подраться любой дурак сможет. Особенно за справедливость...

- Ах ты, Вовка, Вовка, - не удержался Андрей и, обняв, притянул его к себе. - Пойдем-ка, Вовка, домой - мать-то волнуется.

Они встали. Вовка безропотно отдал Андрею тяжеленный рюкзак, а сам вызвался нести его планшетку.

- Тебе хорошо, дядя Андрей, у тебя работа вон какая. И не боишься ты никого - ни пьяных, ни хулиганов, ни бандитов.

- Не боюсь, - твердо ответил Андрей. - Не боюсь, потому что я тоже за справедливость, потому что со мной рядом много таких, как ты, - они в беде не оставят, помогут, если надо.

Вовка не сдержал улыбки, потерпел - и все-таки засмеялся от радости.

- Хочешь нам помогать?

- А как? Меня ведь и в дружину не приняли. Богатырев говорит: мал еще, а сам, хоть и старый, а все еще с меня ростом.

- Не в росте дело, Вовка, а в характере. Будешь у меня помощником?

- Дядя Андрей, - Вовка остановился, поднял руку, будто хотел отдать пионерский салют. - Дядя Андрей, что ни попроси - все выполню, ничего не испугаюсь!

Глава 3

Церковь в Синеречье была очень красивая. Стояла она, как и положено, на горушке, в кольце речной излучины, отовсюду видная, радовала глаз свежим золотом сквозных крестов, легкостью затейливой, в два цвета кладки - белым и ярко-красным, чуть ли не алым кирпичом. Издалека, как смотришь на село, то будто плывет над ним, сверкая, белое облако, окрашенное солнечными лучами, и сбегаются поглядеть на это чудо маленькие домишки, толпятся под ним, с наивным каким-то восхищением задирая неказистые крыши.

Церковь на все Синеречье осталась одна, ходили в нее со всей округи, так что средств на содержание храма доставало, тем более что он был признан памятником старины, образцом какого-то зодчества какого-то века толком никто не знал, и охранялся государством. Да и правление колхоза не отказывало отцу Леониду, если в чем была нужда: где-то подкрасить, где-то крышу залатать - материал и рабочие руки всегда находились.

Отец Леонид был молод, приветливо-улыбчив, хорошо, добротно образован. Ходил с красивой бородкой и кудрями до плеч, по утрам занимался во дворе полезной для тела гимнастикой и ловко колол дрова, что "церковным уставом не возбранялось". В сенокос он выходил вместе со всеми в луга, не избегал субботников и пел в самодеятельности старинные русские песни, которых знал множество, - к нему даже ездили из областного хора для консультации, а также "записать слова". Отец Леонид был уважаем верующими, но и не вызывал раздражения у атеистов; он правильно нашел свое место в селе, не держался в сторонке от общественной жизни, кичась духовным званием, не упускал случая внести посильный вклад в дело воспитания молодежи. Застав как-то Мишку Куманькова, когда тот царапал на церковной ограде гадкое слово, отец Леонид не стал призывать кару небесную на голову осквернителя храма божия, но, перекинув того через колено, по-простому, по-земному отделал его зад мощной дланью - благо был силен и молод и, само собой, - не пил, не курил.

Мишка сдуру побежал жаловаться "батяньке", да в недобрый час попал батянька пребывал в очередном жестоком похмелье, жадно ища случая разрядиться. Мишка ему вовремя подвернулся. Куманьков-старший мрачно одобрил меру воспитания, избранную отцом Леонидом, но, посчитав ее недостаточной, со своей стороны добавил Мишке "до полного уровня". С той поры вспыхнула и посейчас не угасла тайная вражда между православной церковью и Мишкой Куманьковым, который отца Леонида теперь иначе, как мракобесом, не называл.

Прошлым летом Мишкина компания, дернув с фермы килограммовый брикет кормовых дрожжей, плюхнула его в сортир служителя культа. Дело было в самую жару, и пожарная команда, прибывшая ликвидировать последствия, только постояла с наветренной стороны, поморщилась и уехала.