Я понимала ее стремление и поначалу разделяла его. Защитить Криса от воспоминаний. Но я знала, что это ошибка. Рано или поздно Крис начнет вспоминать. И сравнивать все, через что прошел, с тем, кем он собирался стать. Как было с отцом, когда он встретил маму. За день до возвращения Криса я поговорила с мамой. Рассказала про его дневник. Знакомые истории — рейды в жилых кварталах и обстрелы блокпостов, убитые и подорвавшиеся на минах друзья, — такие рассказы обычно остаются за рамками выпусков новостей, об их отдаленных последствиях для солдат и гражданских никто не говорит. Для подобного анализа нет места на телевидении — только байки в эфире, которые якобы призваны прославить военных. Но, рассказав маме о дневнике, я, похоже, лишь укрепила ее решимость.

— Это ненадолго, — убеждала я. — Ты создаешь вокруг него мыльный пузырь. Рано или поздно он узнает правду. Будет гораздо хуже, если узнает не от нас.

— Нет. Я не допущу. Я сумею защитить его. Я должна была это сделать гораздо раньше. Разве ты не видишь, Джо? Он ведь возвращается, его глаза вновь светятся. Несмотря на боль, которую испытывает. Я не позволю угаснуть этому свету. Но это непременно случится, если мальчик вспомнит прошлое.

— Не выйдет, мам. Ты должна понять, ничего не получится.

Но она не слышала меня. Пришлось обращаться к папе.

Он полностью встал на мамину сторону.

— Анжела, мама… она знает, что лучше для Криса. Знает лучше всех нас.

Бабушка Фэйт согласилась со мной. Но делать ничего не стала, молчала, поддерживая маму лишь своим присутствием. Вместе со всеми я праздновала возвращение брата домой, участвовала в устроенной мамой амнезии для Криса. Он знал только, что попал в аварию и потерял память о последних шести годах, от окончания школы до того дня, как очнулся в больнице. Когда Крис задавал вопросы, мама ласково убеждала его не волноваться, говорила, что важные воспоминания вернутся сами собой.

Через год после аварии Крис физически почти восстановился. И сначала мамин план имел успех. Крис был сосредоточен на внутренних ощущениях, на физиотерапии, возвращая тело в былую форму. Но время шло, и плотина, возведенная мамой, начала давать течь. И маме не хватало пальцев, чтобы затыкать дырки.

К примеру, однажды, после поездки куда-то с папой, Крис влетел в комнату со словами:

— Эй! А я и не знал, что мы ведем войну.

— Что? — ахнула мама.

— Я только что слышал по радио.

Папе за это здорово досталось — мама категорически запретила включать радио в машине, набив все ящички любимыми дисками Криса.

В другой раз Шон, приятель Криса, навлек на себя мамин гнев, заговорив о бейсбольном матче, что транслировали по кабельному телевидению. Это разожгло интерес Криса к телевизору, о котором до сих пор просто не было времени вспомнить.

— А почему у нас нет кабельных каналов? — спросил он, вернувшись от приятеля.

— Мы… э-э… просто нет, — пролепетала мама, а мы с папой озабоченно бросились убирать посуду со стола.

— Но почему нет?

— У нас его и раньше не было, — пожала плечами мама. — Когда вы маленькими были.

— Да, но потом-то появилось. Когда Дядю Рона стали показывать.

— Ну да, а потом опять не стало.

— Ага… может, подключить? А то по обычному телевидению не все показывают.

Несколько отчаянных секунд мама подыскивала подходящий ответ.

— Послушай, Крис, я не хотела тебе говорить, не хотела волновать тебя. Но мы несколько стеснены в средствах. И просто не можем себе позволить сейчас кабельное телевидение. Все эти медицинские счета… после аварии… они…

— Прости, мам, — виновато перебил ее Крис. — Я не подумал.

Весь вечер мы с папой не решались посмотреть в глаза Крису.

Маме же все было нипочем. Она лишь еще с большим упорством старалась занять все его время, еще тщательнее ограждала от телевизора и новостей. Не допустить утечки сведений о войне в Ираке — это серьезная задача, особенно на фоне текущих событий: штурм Фаллуджи; скандал с Абу-Грейб; обезглавленные солдаты, повешенные на ограждениях моста; второй, еще более страшный, штурм Фаллуджи. Но маме каким-то образом удавалось скрывать информацию от Криса.

Вместо телевизора мы смотрели кино. Но и здесь мама тщательно проверяла содержание фильмов. Никакого насилия. Без всяких исключений. Помню, поставили «Страсти Христовы». Еще шутили — мы, мол, последние из христиан Америки, собравшиеся посмотреть фильм, которого с нетерпением ждал весь мир, на премьеру которого приезжали целыми автобусами, даже церкви организовывали просмотры.

Мы посмотрели дважды. Я изумилась, как много понимаю по-арамейски. Хотя ничего удивительного: арамейский и арабский очень похожи, так же как и иврит. Арамейский — древний, ныне мертвый, предшественник; арабский — юный потомок, живой и динамичный, со множеством вариантов и диалектов. Я не стала делиться своим открытием с родными, но записала в старенький блокнотик все слова, что смогла узнать, — те, что походили на известные мне арабские.

«Ва» означало «и». «Ла» — «нет». «А боа» — «отец». «Анна» — «я». «Би лайла» — «ночью». «Малика» и «маликин» — «царь» и «цари». «Шахаду» — «свидетели». «Моут» — «смерть». И те слова, что Иисус произнес на кресте, когда вопрошал Отца, отчего тот его оставил: он назвал Бога «Иллахи»^[125] — вариант слова «Аллах». Иллахи — я слышала это слово в молитвах и песнях на арабском и урду.

Я предпочла промолчать и о других богохульных сопоставлениях — я смотрела, как, склоняясь под тяжестью креста, бредет измученный, израненный, закованный в цепи Иисус, и вспоминала других людей. Страдавших, разумеется, гораздо меньше, но их руки и ноги тоже были связаны, они тоже шли, корчась от боли, пускай и не столь невыносимой, но над ними тоже глумились охранники, отказываясь признавать их человеческую уязвимость, — как римские гвардейцы издевались над Иисусом.

Крис сидел очень тихо.

А на следующий день сказал:

— Джо, эти сцены в фильме… с Марией… показались знакомыми. Но не в религиозном смысле. Словно я видел ее, в реальной жизни. Эта одежда — она вся укутана в черное, с головы до пят. И лицо, ее глаза, когда она видит, как гвардейцы ведут ее сына. Мне знакомо это выражение. Я уже видел его. Я как будто вспоминаю что-то забытое. Но… этого не может быть? Правда?

Мне нечего было ответить. Мне запретили. Мы все подчинялись правилам, установленным мамой. Я посмотрела фильм еще раз — без брата, — пытаясь увидеть эти сцены его глазами, вспоминая страницы его дневника. Думая о женщине, с которой он познакомился в Ираке. На этот раз за ликом Марии я тоже видела убитых горем иракских женщин — из теленовостей, которые изредка смотрела в доме Бабушки Фэйт.

Потребовалось время для осознания, но пришло оно внезапно. Просто в один прекрасный день я поняла, что не могу больше оставаться дома. Не в силах. Не так. Не в состоянии хранить новые тайны сверх тех, что уже заполняют меня. Я должна найти способ справиться с неизбежным. Настанет день, когда Крис вспомнит. И я хочу быть готова — готова помочь ему превозмочь горе, которое он видел и причинил. Отныне я искала спасения не только себе, но и Крису. Не представляла, что буду делать. Я думала, что достаточно начать, своими силами. Но колеса правосудия вращались слишком медленно. Теперь же, когда выяснилось, что Фаззи вернулся в Пакистан, появился новый путь, связывающий истории Дины и Садига, которые я скрывала от Криса. Хотя это будет важно для него, когда он оправится от травмы.

Я позвонила Дине. Сказала, что готова ехать в Пакистан. Она освободила весенний семестр, организовала перелет и позвонила Садигу сообщить, что мы приезжаем.

Мама пришла в бешенство. Она не понимала, почему я не могу дальше оставаться дома и продолжать лгать Крису. Именно этим я и занималась последнее время: каждым непроизнесенным словом, каждой улыбкой, постоянными ободрениями — каждой клеткой тела я лгала. Огромный кусок его души оставался мертвым, а мама надеялась, что он так никогда и не вернется к жизни.