— Что-нибудь случилось, отец? — осторожно поинтересовался Маруф.

— Командир ушел.

— Куда?

— Не знаю. Не мог же он уйти насовсем. Или мог?

Маруф пожал плечами.

— Проклятая жизнь, — прошептал бывший адъютант.

Маруф терялся в такие минуты, не знал, как утешить отца. Он понимал: все связанное с командиром и с прошлым отца слишком сложно, чтобы мог он, двадцатилетний парень, вынести свое суждение.

Образ отца всегда в его сознании был связан с бесчисленным количеством разных бумаг и справок, которые были спрятаны на чердаке в деревянном чемодане.

Вечерами, когда лил дождь во дворе или ложился снег на голые деревья и надо было сидеть в четырех стенах, Эгамов просил сына принести ему чемодан.

Отец долгим грустным взглядом изучал справки, в которых арабским, латинским и русским шрифтами были записаны все его заслуги в борьбе с басмачами.

Изучая, он качал головой, чмокал языком. Затем приказывал сыну сесть за стол, достать чистый лист бумаги и написать все подробности министру для получения персональной пенсии.

Сын исписывал страницы очень наивным текстом, который диктовал ему бывший адъютант, ревниво следящий за тем, чтобы все было изложено так, как он говорил, и чтобы не было там отсебятины не смыслящего ничего в жизни сына.

Сын мучился и изнывал от этой умственной работы, ибо многое из того, что творилось в душе отца, было непонятно ему.

В конце отец просил написать министру: «Все изложенное может подтвердить сам товарищ Беков, которого вам, министру, обнаружить гораздо легче. Ибо, как и вы, товарищ Беков вращается теперь в высоких сферах государственности, а государственным людям легче найти друг друга, потому что они все на виду».

Проверив на слух написанное, Эгамов собственноручно передавал письмо начальнику гаждиванской почты и брал заверения, что тот никому не скажет о его переписке с министром.

Министр всякий раз терпеливо разъяснял Эгамову, что заслуги его велики, но не настолько, чтобы выписать ему персональную пенсию, и ничего не сообщал о товарище Бекове.

— Министр, конечно, из молодых, потому не понял он ничего, — ворчал Эгамов и ровно через четыре месяца писал очередное письмо в надежде, что того министра уже сняли.

Вот и недавно, перед самым приездом Бекова, Эгамов заставлял сына писать очередное письмо в столичный город, и, как всегда, отношения отца и сына испортились.

— Может, поискать командира возле реки? — сказал Эгамов.

— Если хочешь, отец…

— Иди. Возьми лампу. Скажи: все вас ждут. И как только командир вернется, я их прогоню, этих спекулянтов.

Съев дыни, старики разбросали кожуру по двору, и в темноте можно было поскользнуться. Все они говорили хрипловатыми, простуженными голосами — дыни попались очень сладкие.

Точно так же сидели у Эгамова во дворе старики, когда умерла жена и старухи долго возились с ее омовением.

Некоторые из гостей улеглись на циновках, а самые беспокойные стали расхаживать по двору и впотьмах топтать огород.

Зачастили в туалет — стук двери отдавался у Эгамова в голове.

Все полностью вышло из-под его контроля. Старики делали что хотели. Хихикали, как совы, толкали друг друга, срывали в огороде недозрелые помидоры, чтобы выбросить ради забавы за ограду.

А полчаса спустя кто-то пригласил Эгамова на беседу.

— Надо, чтобы командир поговорил с Нуровым насчет огородов.

— Ясно, — кивнул Эгамов.

— Пусть Куров даст в нашу реку немного воды. — Старик поднял край циновки, на которой лежал. — Вот столько примерно.

— Нет, не это сейчас главное, — возразили ему. — Пусть он переселит в Гаждиван молодых мужчин.

Несколько стариков хихикнули, подергиваясь от удовольствия.

— Нет, чужих мужчин нам не нужно. Дураки вы! Пусть он сыновей наших образумит, чтобы те не уходили в город.

— У всех ли сыновья? Поднимите руки.

Поднялись три руки. Эгамов помедлил и тоже поднял руку.

— А дочерей?

— Ты нас не стыди. Дочь моя пусть в старых девах ходит. Но за твоего сына — ни-ни!

— Нет, постойте, пусть они тоже руки поднимут. Мы ведь поднимали.

— У кого дочери?

— Ладно, нечего скрывать. Это ведь не глухота, слава богу, и не слепота. Подымем. А ты, отец Кулихан, запоминай для сведения своему начальнику.

Теперь больше десятка поднялось рук.

— А вы сами ударили палец о палец, чтобы дела поправить? — закричал Эгамов.

И пожалел. Старики загудели, как шмели.

— Бороду ему надо рвать по волоску. И накормить его надо колючками.

Эгамов пошел в дом и оттуда стал наблюдать за стариками. Они продолжали горячо спорить, показывая на его забор, на огород, на крышу, пожимали плечами — поджечь, что ли, хотели…

Поздно вечером приехал на машине Нуров.

Свои странности были у этого человека: в такую духоту он вошел в дом Эгамова, набросив на плечи пальто.

Между ним и бывшим адъютантом была некая отчужденность. Появилась она еще в молодости, и, хотя оба старались сблизиться, ничего из этого не выходило.

— Эгамов? — спросил Нуров, подавая ему пальто.

— Да, председатель.

— Беков вернулся?

— Нет. И не знаю, где он. Сын ищет с лампой.

— Наверное, в Бухаре. Я предупреждал его, что хождения теперь бессмысленны… Что у тебя за люди?

— Здешний народ, председатель.

— Бездельники. — Председатель был зол на гаждиванцев. Он, как и Эгамов, остро переживал исчезновение коренного населения, честных и преданных людей, воинов отряда, где Нуров был в числе командующих.

— Мир вам, отцы Гаждивана! — приветствовал он стариков, проходя во двор. — Не вставайте. Я ведь моложе вас…

Старики уважали его и побаивались. Уважали за то, что он старался помочь им, разрешал собирать виноград, когда в удачные годы лозы ломились от ягод, или раздавал дрова на топку зимой.

Вместе с тем Нуров хотел нарушить их мещанский образ жизни, приучить гаждиванцев к труду и сейчас подумывал о том, чтобы соединить Гаждиван с колхозом, ибо в Гаждиване зря пропадала рабочая сила, в то время как в колхозе ее не хватало.

Он и Эгамову предлагал переехать жить в колхоз, где будет чем заняться и ему и сыну, но Эгамову не нравилось это. Он ждал командира и надеялся, что, когда тот вернется, все переменится в Гаждиване, а переезд из Гаждивана означал бы предательство по отношению к командиру. Вот если командир прикажет, Эгамов поедет куда угодно, а пока в силе приказ быть здесь, в Гаждиване.

— Кулмурад! — позвал Нуров шофера. — Неси-ка лепешки. Здесь как раз ужинают.

Шофер принес большую стопку лепешек.

— По случаю Дня поминовения, — стал раздавать Нуров старикам лепешки.

Но старики гаждиванцы, люди без рода и племени, оказывается, и не помнят такого дня.

— Э, не годится отцам Гаждивана забывать хорошие обычаи!

— Это в деревне народ отсталый, помнит праздники, — возразили Нурову, чтобы не ударить лицом в грязь перед деревенщиной.

— В деревне истинный народ, — удержался от обиды Нуров. — Ладно, ладно, берите лепешки в честь Дня поминовения.

Довольные старики прятали лепешки за поясами халатов и благодарно кивали председателю.

Один из них сказал:

— Мы только что ужинали, председатель. Лепешки поэтому забираем домой.

Раздав лепешки, Нуров опустился на колени.

Лицо его одухотворилось.

— О, ушедшие к черным звездам… Мы поминаем вас добрым хлебом своим, — стал читать он нараспев.

Успокаивающие нотки его голоса повлияли на стариков, и они, давно забывшие добрые слова, стали повторять за председателем:

— О, ушедшие к черным звездам… Мы поминаем вас добрым хлебом своим…

— Вот и хорошо, — сказал Нуров, вставая. — На том свете могут спросить, все ли ты сделал, человек, чтобы очистить душу от мерзостей?

— Это верно, — согласились старики.

Воспользовавшись хорошим настроением Нурова, старики стали просить, чтобы он помог им.