– Мы должны спасти этого ребенка. Он еще жив. Мы должны перенести его через границу.

Она посмотрела на меня и отозвалась:

– Аллах подарил мне дитя и может забрать его, если такова будет Его воля.

Марьян была ярой последовательницей Мусульманского Братства и казалась совершенно инертной. Она верила, что Аллах посылает ей испытание, и если Он так хочет, она смирится со смертью собственного ребенка. Если бы Марьян показала свое горе и отчаяние, это означало бы, что она не выдержала испытания. Казалось, вся семья просто спокойно ждет, когда ребенок умрет на коленях у матери. Почему бы и нет? – ведь другие дети тоже умирали. Полуторагодовалый младший сын Махамууда тоже был болен: его животик был дряблым и морщинистым от нехватки жидкости.

– Мы уезжаем завтра, – сказала я. – Нам надо спасти этого ребенка.

Все подумали, что я чересчур чувствительна, что у меня шок и это просто реакция на смерть и ужасы, окружавшие нас. Наверное, так все и было, и малыш не смог бы выжить. Мы вскипятили воду для чая. Я налила немного в стакан, остудила и протянула Марьян, чтобы та напоила ребенка. Когда она поднесла стакан к его лицу, его губы слегка зашевелились.

Си'еедо приготовила что-то вроде грязной водянистой каши из сорго. В ней не было ничего питательного. Потом мы улеглись на циновки и тонкие тряпки, расстеленные на песке, и заснули, прижавшись друг к другу. Странно, но нам было даже как-то уютно: песок был мягким, а запах ветра напоминал о Могадишо. У всех были чесотка и вши, и меня предупредили, что я тоже подхвачу их. Вши бегали по детским шеям, а у меня с собой в сумке лежали зубная щетка, паста, сменное белье и одежда. Это было как во сне.

На следующий день, пока все собирались, я решила пойти обратно, к тому дереву, под которым сидели Афлао и Айнаншие. По дороге меня все спрашивали, кто я.

– Дочь Хирси Магана, – отвечала я. Кто-то уточнил:

– От какой жены?

– От жены из Дхулбаханте, Аши Артан.

Мне сказали, что вон под тем деревом сидит моя родственница. Я отправилась туда и встретила женщину, с которой мы раньше никогда не виделись: Зайнаб Мухаммед Артан, сводную сестру Махмуда, за которого я тайком вышла замуж три месяца назад. Узнав, кто она такая, я поразилась. Мне показалось, что все это было так давно.

Зайнаб рассказала, что пробиралась в Кисмайо вдоль побережья, а когда Хавийе напали на город, им с мужем пришлось бежать в панике, прихватив с собой детей другой женщины: двое мальчишек играли с детьми Зайнаб, когда пришли повстанцы.

Она указала на них, и я узнала ребят. Это были Ахмед и Айдарус, сыновья младшей сестры моей матери. Им было около семи и пяти. Мальчики подбежали ко мне. Один схватил меня за правую руку, другой – за левую. Им даже не пришлось просить: я знала, что должна взять их с собой. Эти дети были моими, я отвечала за них.

Я привела мальчиков обратно к Махамууду и рассказала ему обо всем. Он просто кивнул: он тоже понимал, что мы не можем их тут бросить.

Нам нужно было возвращаться к кенийской границе как можно быстрее, пока офицер Мваура не забыл про нас. Мы осмотрелись. Уходя, мы сказали ему, что вернемся с одной женщиной и четырьмя детьми, а теперь нас было двадцать.

И все же мы решили попробовать пересечь границу вместе, хотя понимали, что, возможно, нам не удастся переправить всех в Кению. Махамууд нанял пикап, который отвез нас на стоянку неподалеку от границы. На это ушли все его сомалийские деньги. Теперь при нем были только американские доллары, а если бы он показал их здесь, среди всех этих вооруженных людей, его наверняка бы убили. Мы высыпали из пикапа на нейтральной территории между двух стран. От тента Управления Верховного комиссара ООН по делам беженцев нас теперь отделяло гораздо больше людей, чем за день до этого. Мы сели и стали ждать, пока Махамууд все уладит.

Поздно вечером четверо мужчин притащили его и положили на циновку. Махамууда укусил скорпион; он был практически парализован от боли. Мы постарались уложить его поудобнее: больше мы ничего не могли для него сделать. Нога у него распухла и почернела.

Теперь мне надо было перейти через границу, поговорить с офицерами и раздобыть немного еды. Остальные оставались на сомалийской стороне и ждали, пока Махамууд поправится: если бы он умер, что было возможно, наша ситуация стала бы еще хуже.

Я предъявила паспорт, и пограничники пропустили меня в Либойе, где я купила немного молока. Бабушка всегда говорила, что верблюжье молоко выводит скорпионий яд, но я смогла найти только коровье. Вернувшись, я отлила немного малышу, хотя остальные ворчали, что это перевод продукта, и угостила Марьян, чтобы у нее появилось свое. Но когда я попросила ее дать имя ребенку, она отказалась. Марьян уже смирилась с тем, что он умрет, и не хотела привязываться к нему.

Долгие дни мы сидели под палящим солнцем, среди палаток и отчаявшихся людей, и просто ждали. У Махамууда поднялась температура. Дождь прошел и наполнил водой небольшую ямку, выстеленную травой. Мы насыпали туда кукурузную муку, и я дала немного этой смеси ребенку.

Дети постоянно плакали. У одного из самых младших была какая-то инфекция дыхательных путей, у остальных – диарея. Младенец был таким маленьким, худым и хрупким, что я боялась взять его на руки. Марьян крепко прижимала его к груди, завернув в тряпку.

Представители ООН начали распределять еду. В основном они выдавали ее тем, кто назывался лидером клана, и эти люди либо оставляли ее себе и своим семьям, либо продавали. Получить продовольствие можно было, только зарегистрировавшись в главной палатке, но туда выстроилась очередь из сотен и сотен человек. Там же стоял резервуар с водой, но мне так и не удалось пробиться к нему: вода была самым главным сокровищем, и из-за нее постоянно возникали драки. Люди все время умирали. ООН наняла кенийских и сомалийских солдат, чтобы те помогали хоронить тела.

Земля кишела скорпионами, змеями и другими гадами, и я не имела ни малейшего понятия, какие из них ядовиты. Я отчаянно пыталась вспомнить бабушкины уроки выживания, а все остальные, казалось, впали в оцепенение и просто ждали смерти. Куда бы я ни пошла, везде люди смотрели на меня так, будто я могла спасти их. Когда я переходила через границу в своих туфлях, а потом возвращалась обратно с мукой и бананами, беженцам казалось, что я посланец из другого мира, мира нормальной жизни, которая еще где-то существует.

Однажды утром, идя за водой, я услышала о том, что ночью было совершено нападение на женщину. Она была из маленького субклана, совсем одна, и ее некому было защитить. Кенийские солдаты выволокли ее из хижины и изнасиловали.

Я пошла ее проведать. Она была словно одна большая рана: распухшее лицо, покрытое коркой засохшей крови; разорванная одежда; ноги все в синяках. Ее сильно трясло. Я коснулась ее руки и спросила, могу ли чем-то помочь, но она не ответила, только все время твердила: «Ya'Allah, Ya'Allah» – «Смилуйся, Аллах».

Когда я пошла за водой для нее, все вокруг стали говорить:

– Тебя не должны увидеть с этой женщиной. Она не чиста. Люди скажут, что и ты такая же, как она.

Я видела перед собой только человека на пороге смерти, над которым надругались, но для них она была изгоем.

Я понимала, что она скоро умрет. Я дошла до тента ООН и рассказала обо всем женщине из Шри-Ланки, объяснив, что сомалийцы не станут помогать жертве насилия и позволят ей умереть. Тогда представители ООН пришли туда и забрали пострадавшую. Когда Махамед и остальные услышали об этом, они сказали:

– Конечно, та женщина не виновата, но, знаешь, здесь столько проблем. Ты не сможешь спасти каждого.

Я это понимала, но мы должны были заботиться друг о друге. Через два дня еще одну женщину изнасиловали. Это стало случаться постоянно: кенийские солдаты приходили по ночам и насиловали беззащитных одиноких женщин, а соотечественники презирали жертв и бросали их умирать.

Вот что имела в виду бабушка, когда предупреждала меня: одинокая сомалийка – это кусок бараньего жира на солнце. Мошки облепят тебя, и ты не сможешь сдвинуться с места; ты расплавишься на жаре и будешь обглодана; от тебя останется только маслянистая лужа. Если так случится, виновата во всем будешь ты сама.