Когда отец вернулся из Эфиопии, они с мамой стали постоянно ругаться. Мама пыталась призвать на помощь уважаемых членов клана, чтобы они уговорили Абеха уделять больше внимания жене и детям. Но, конечно, никто не стал оспаривать решения Хирси Магана, касающиеся его семейной жизни. Тогда мама перестала есть и заболела. Она лежала и стонала, что скоро умрет. Абех отвез ее в больницу, где у нее обнаружили анемию и прописали витамины.

Через несколько месяцев отец нашел для нас новый, просторный дом на улице Рэйскурс-роуд в районе Кариокор. Но мама вообще не желала жить в Кении, она хотела, чтобы мы вернулись в Мекку.

Не знаю, по какому поводу была их последняя ссора, – я услышала только последние слова. Папа снова собирался в аэропорт. Мама сказала ему: «Если ты уедешь сейчас – не возвращайся больше».

Он и не возвращался. Очень долго.

Мы переехали в новый дом уже без Абеха. Поначалу он иногда звонил нашему соседу, Джинни Бокору, бизнесмену из субклана Осман Махамуд, присматривавшему за нами. Сосед посылал кого-нибудь к нам, чтобы сказать, что отец перезвонит через час, и тогда мы неслись к нему в дом и ждали в гостиной. Еще Абех присылал нам письма, написанные его любимыми затейливыми османскими знаками, но мы уже не понимали их. Однажды я набралась смелости и написала отцу об этом по-английски. С тех пор письма от папы стали приходить все реже и реже, а потом и вовсе прекратились.

Настали трудные времена. Каждый месяц мама шла в офис Даиба Хаджи и получала там три тысячи шиллингов. Поначалу этого хватало, но потом из-за инфляции деньги обесценились. Каждый месяц к нам приезжал грузовик и привозил муку, рис и масло со складов другого сомалийского бизнесмена, Фараха Гуре. Клан обеспечивал нашу семью, но маме было одиноко.

Она никогда не говорила нам, что папа не вернется, но часто, просыпаясь посреди ночи, я слышала, как она плачет. Однажды ночью я подошла к ней и коснулась ладонью ее щеки. Мама стала кричать на меня за то, что я подкралась к ней, ударила и велела отправляться в кровать. После этого я просто прижималась к двери, слушала и всей душой хотела ей как-то помочь.

С годами мы перестали притворяться друг перед другом, что верим в возвращение отца.

Спустя год после нашего переезда в Найроби Махад получил место в одной из лучших средних школ Кении. Мужской Центр Старехе был замечательным учебным заведением, которое ежегодно выделяло несколько бесплатных мест беспризорникам и детям, чьи родители не могли оплатить учебу. Школа принимала всего две сотни детей в год. Махад попал туда, потому что после года обучения английскому он получил за экзамен одни из самых высоких баллов во всей Кении. Когда мама узнала о его зачислении, она впервые за долгое время просияла от радости. Махад горделиво прохаживался по улице в новой форме, а мы шли рядом, греясь в лучах его славы. Все дети в округе хотели попасть в Старехе, но больше никому не удалось туда поступить.

Директор школы, мистер Гриффин, был воплощением великодушной власти, а его заведение – настоящим раем для ребят, со спортивными кружками и библиотекой. Но Махаду было трудно рано вставать по утрам. Тогда, чтобы приучить его к дисциплине, мистер Гриффин разрешил ему жить при школе, и на некоторое время между нами и братом установился мир. Он приходил домой только по выходным и не слишком задирал нас, что меня вполне устраивало.

Когда мне исполнилось четырнадцать, мама отправила меня в Мусульманскую женскую среднюю школу на Парк-роуд. Тот район был довольно бедным, и чистое белое здание школы с большими воротами выделялось среди других. Во дворе был аккуратный газон, по которому нам запрещалось ходить. В первый учебный день ко мне подошла сомалийская девочка и назвалась Аминой. Из вредности и желания найти союзника на новом месте я сказала, что меня зовут так же. Несколько лет в школе все звали меня Аминой: Амина Хирси Маган.

Еще я подружилась с Халвой, девочкой из Йемена, которая жила по соседству. У ее мамы и тети было по девять детей, и их дома стояли рядом. Я стала часто бывать у них после школы. Это было похоже на маленькую деревню: множество родственниц сновали в ворота. Некоторые из них гостили неделями и даже месяцами. Зачастую это были женщины из родной деревни матери Халвы, и тогда я снова видела странные, полные высокомерия и негодования отношения между деревенскими жителями и горожанами, к которым приехали в гости.

Мама не отпускала Халву никуда, кроме школы, но зато дома она могла делать все, что захочет. Она не занималась хозяйством: вокруг было и так полно женщин. Ей не надо было вовремя ложиться спать. Мы с Халвой смотрели телевизор и менялись домашними заданиями – у меня лучше получался английский, у нее – математика. Мама Халвы приглашала меня на пикники в парк Арборетум. Словом, я старалась заходить к ним в гости как можно чаще.

По вечерам, возвращаясь домой, я иногда сталкивалась с толпой беспризорников, которые старались попасть в центр города до наступления темноты. Они были ужасно грязные и все в лохмотьях. Старшие ребята тащили за собой или несли на руках малышей с гноящимися глазами. Они всегда ходили стайками, порой сбиваясь в группы до нескольких дюжин, – наверное, так для них было безопасней.

Эти дети жили при мусорных свалках, как та, что находилась в конце нашей улицы, поэтому от них всегда несло гнилой едой и дохлыми крысами. Иногда я останавливалась и смотрела, как они рылись там, добывая пропитание и вещи на продажу. Когда шел дождь, они надевали полиэтиленовые пакеты, а еще они нюхали крем для чистки обуви из бумажных пакетов, пока их лица не покрывались черной пленкой. Мысли об этих ребятах причиняли мне боль, но в то же время я чувствовала себя очень счастливой. У меня была крыша над головой, семья, и когда я приходила домой, мне было что поесть. По сравнению с этими детьми, мне просто не на что было жаловаться.

И все же атмосфера в доме была тяжелой от постоянных упреков. Бабушка сидела скрючившись на кровати, ей было плохо в новой обстановке. Снова и снова она говорила, что все наши беды из-за того, что когда-то давно, в Адене, мама бросила первого мужа. Из-за этого мама становилась еще мрачнее. Часто у нее случались приступы неконтролируемой ярости, и тогда она крушила мебель и била тарелки. Мама сломала две жаровни, потому что они не хотели разжигаться. Даже когда мама была довольно милой и доброй, из-за малейшего проступка она могла начать таскать нас за волосы и бить, пока у нее не уставала рука. Мама вымещала на нас свое разочарование в жизни.

Я знала, что она любит нас, просто она очень несчастна, и всегда жалела ее. Маму оставили в чужой ненавистной стране, с тремя детьми на руках, без мужчины-защитника. Ее жизнь была совсем не похожа на ту, о которой она мечтала и которой заслуживала. Мама чувствовала себя жертвой. Когда-то она сама принимала решения и создавала свое будущее: уехала из Сомали в Аден, развелась с первым мужем, вышла за папу. Но потом в какой-то момент, похоже, она потеряла надежду.

Многие сомалийские женщины на ее месте устроились бы на работу, взяли судьбу в свои руки, но мама приняла на веру арабский постулат о том, что достойная женщина не должна работать вне дома. Она так и не попыталась выбраться из депрессии и начать новую жизнь, хотя ей было не больше тридцати пяти – сорока лет, когда отец уехал от нас. Вместо этого она стала полностью зависимой, постоянно жаловалась, часто сердилась и была вечно всем недовольна.

Хотя моя новая школа и называлась мусульманской, далеко не все ученицы были мусульманками. Почти половину класса составляли кенийские девочки, в основном христианки, но у племени Кикую был свой, языческий бог. У кенийцев был особый племенной строй, совершенно не похожий на сомалийскую систему кланов. Все племена выглядели по-разному, говорили на разных языках и поклонялись разным божествам, в то время как сомалийские кланы говорили на одном языке и исповедовали ислам.

И все же было некоторое сходство. Кикую считали себя воинами; они боролись за независимость и теперь чувствовали, что вправе руководить другими. Камба были богатыми торговцами, но девочки говорили, что они очень жадные, и припоминали пословицу: «Выйдешь замуж за Камбу – умрешь голодной смертью». Луо думали, что они умнее других, и действительно, они хорошо трудились и были одними из лучших в школе.