Во-вторых, Э. Ильенков, говоря о нежизнеспособности «половинок», все же — в более глубоком смысле — прав. Эти проявления конформизма живучи и выгодны для сохранения чисто биологического существования. Но они, как способы поведения людей, совершенно негодны для организации оптимальной жизни общества. Это сорняки — наследия предыстории; для них не будет питательной среды в обществе, построенном на разумных началах. Следовательно, вопрос стоит так: как сделать нежизнеспособным то, что упорно мешает оптимизации жизни общества? Теоретическое развенчание скептицизма должно способствовать решению этого вопроса.

Рассмотрим некоторые характерные черты скептицизма и покажем их внутреннюю противоречивость и опасность тех следствий, которые из них вытекают.

Широта взглядов. Скептик гордится этим своим качеством. Он будто бы непредвзято смотрит на любые жизненные позиции, с усталой снисходительностью отмечая их неизбежные слабости: такова жизнь.

Что ж, догматик «узко» примостился на одном стуле. Скептик пытается «широко» сесть между двумя стульями. Понятно, что он не торопится приземляться (определять свою позицию). «Если догматик упорствует, защищая одну „половинку“ истины против другой, не умея найти „синтез противоположностей“, „конкретную истину“, то скептик, также не умея осуществить конкретный синтез, по крайней мере видит обе половинки, понимая, что обе они имеют основание… И колеблется между ними» (Э. Ильенков).

Что за бессильная «широта»! Однако не спешите сочувствовать. Бессилие это вредно для борющихся сторон («Кто не с нами, тот против нас») и выгодно уклоняющемуся от битвы. Выгодно и физически и морально. Скептик бережет свои силы, но не из вульгарной трусости («Как можно!»), а вследствие… широты своих взглядов.

Хитроумная широта!

Свобода выбора. «Не упрощайте, возразит скептик, — широта взглядов предохраняет меня от скороспелых решений, она дает свободу выбора, которой лишены люди, мыслящие слишком категорично».

Да, скептик видит много возможностей. Но поскольку широта его эклектична (он не имеет определенных взглядов), то и выбор его может быть любым и, следовательно, случайным. А скептику это кажется даже красивым: «Ах, я не верю в жизнь». Но жить-то надо! «Ну что ж, бросим кости». И может быть, случай принесет ему удачу, а может быть, гибель.

Это опасная свобода!

Полно, так ли уж случаен этот свободный выбор? Например, основатель теории скептицизма как определенного типа мировоззрения греческий философ Пиррон

(IV век до н. э.) уклонялся от ответа: есть ли бог или нет (как умный человек он, надо полагать, сомневался в этом). «Но ведь, кто его знает, — учил Пиррон, — мир слишком сложен, чтобы приходить к определенным выводам. Лучше, — продолжал он, — придерживаться взглядов большинства». И, не имея определенного ответа на вопрос о бытии бога, наш философ исправно служил… верховным жрецом.

Выбор скептика действительно случаен по отношению к нуждам общества. И он свободен от тех требований, которые выдвигает борьба за лучшее будущее человечества. Но он с железной необходимостью определен отнюдь не джентльменским мотивом, а мещанским лозунгом: жить-то надо, и по возможности лучше.

Не так ли и современный скептик, заканчивая, допустим, институт, говорит о свободе выбора своего жизненного пути. Я что-то не встречал скептиков, которые свободно выбрали бы путь из центра на периферию.

Выгодная свобода!

Снисходительность. «Все мы люди, кто без греха», — любит говорить скептик.

Милая снисходительность!

Он очень приятный либерал, пока не наступишь на его любимую мозоль. За его всепрощением стоит очень простая мысль: прощу твои грехи, и ты когда-нибудь простишь мои. Но он никогда не допускает сей вульгарный мотив до своего сознания. Что вы! Он снисходителен потому, что «жизнь сложна», и опять-таки — кто его знает — не будем «слишком категоричными». Но попробуйте заставить милого скептика выйти из состояния «личный покой — прежде всего», он без всякой снисходительности применит против вас весь свой богатый арсенал: от грубых локтей до тонкого нашептывания.

Иезуитская снисходительность!

Сомнение. «Все подвергай сомнению!» — призывал философ Декарт, боровшийся с догматизмом средневековой схоластики. Этот девиз высоко ценил Маркс. И здесь скептицизм как «крупинка соли», разъедающая застывшую самоуверенность, полезен. Без сомнения, без способности к критическому суждению, без смелого отрицания всего, не выдержавшего этой проверки, нет движения мысли вперед.

Однако между сомнением как элементом диалектики и скептицизмом есть существенное различие. Для скептика сомнение — самоцель, для диалектика — средство. «Не голое отрицание, — писал Ленин, — не зряшное отрицание, не скептическое отрицание, колебание, сомнение характерно и существенно в диалектике, которая, несомненно, содержит в себе элемент отрицания и притом как важнейший свой элемент, — нет, а отрицание Как момент связи, как момент развития, с удержанием положительного, т. е. без всяких колебаний, без всякой эклектики».

Скептик играет роль Мефистофеля. Кислота его сомнения разъедает все. Не удерживается ничего положительного, не остается никаких связей, все расползается на глазах.

Горькое сомнение!

Впрочем, остаются колебания и эклектика. А они, как мы уже знаем, выступают отличным средством для воздержания от рискованных решений. Следовательно, скептическое сомнение не является средством только для общественнозначимых целей. Но это же великолепное средство для ухода от служения этим целям: «А стоит ли… умирать за идеалы? Нет, мы не туда попали, лучше усомниться в них».

Спасительное сомнение!

Сложность. Скептик — убежденный антипримитивист. Как пренебрежительно звучит в его устах: «Слишком просто это у вас получается». Да, когда человек выступает против схематизма и упрощения, за многогранность и неисчерпаемость, он всегда как-то интеллигентнее выглядит.

Богатая сложность!

Однако вследствие своей интеллектуальной близорукости скептик не различает неразвитой простоты от простоты, подытоживающей сложность развития. Представьте себе, что вы уткнулись носом в географическую карту и нос ваш пришелся как раз против какой-то прямой линии. Сможете ли вы решить, что означает эта линия, если не сопоставите ее с другими элементами карты, если не будете воспринимать карту в целом? Очевидно, что нет. Если эта линия заменяет собой извилистую речку, вы вправе сказать, что карта этого масштаба слишком упрощает действительность и ею будет трудно руководствоваться в туристском походе. Если же линия прочерчивает маршрут вашего похода, тогда все в порядке, она служит простым и ясным указанием пути к цели. Конечно, на пути будут и овраги и болота, но зная общее направление, указанное этой простой линией, вы за обходными маневрами не потеряете из виду главную цель.

Скептику же не нравится такая «упрощенность» прямых путей, да и только! На извилистых дорожках его индивидуальность полнее проявляется. Точно так же не нравится ему и прозрачная вода, ибо в мутной воде рыбка лучше ловится. «Люди очень сложны, — писал М. Горький, — к сожалению, многие уверены, что это украшает их. Но сложность — это пестрота, конечно, очень удобная… в целях мимикрии».

Содержательная, богатая сложность обязательно конденсируется в мудрой простоте. Разве не затем нужен сложный путь поиска, чтобы прийти к максимально простому решению? Пестрая усложненность только имитирует эту стремящуюся к простоте сложность. Усложненность скептика никуда не стремится, она лишь помогает избегать простых и однозначных решений, простой и ясной ответственности за порученное дело, прямых — и трудных в этой своей прямоте — путей.

Маскирующая сложность!

Трагичность. До подлинной трагедии, требующей смелости и упорства духа, скептик никогда не возвысится. Но элементы трагического восприятия жизни у него есть. Он не прочь возвести в ранг «трагической диалектики» обыкновеннейшее: «Среда заела». Ему чужды слова поэта: «Я слаб, но я не раб судьбы своей» (Н. Бараташвили). Уж если у скептика появился хоть намек на слабость, будьте спокойны, он выжмет из нее все возможное: и сочувствие, и поблажки, и внеочередной отпуск, и бесплатную путевку и т. д. и т. п. Он предпочитает жить «по обстоятельствам», то есть приспосабливаться к ним, а не преодолевать их. Но когда обстоятельства бьют по носу, он усматривает в этом трагичность, роковое несовершенство мироздания: «Такова жизнь, и не нам ее переделывать».