Пролома не было. Источником света оказалась электрическая лампа, вывороченная из своего места, прижатая к земле, но каким-то образом все еще горящая. Ее резкий свет пробивался сквозь груды мусора и бросал на стены непривычные и острые тени. Виттерштейн, шатаясь, сделал несколько шагов. Он не сразу понял, где находится. Лазарет… Блиндаж.

Здесь все разительно переменилось. Зал лазарета, уставленный койками и столами, пропахший застаревшим запахом крови и карболки, больше не существовал. На его месте расположилось нечто иное, похожее на внутренности экзотической рыбы со множеством костей. Груды камня и земли, перекрученные и изменившиеся до неузнаваемости предметы интерьера, хвосты оборванной проводки, оголившиеся нервы арматуры, стеклянные осколки, неверный свет лампы – все это казалось диковинным подземельем, полным непривычных вещей и чужим всему человеческому.

- Эй! – крикнул Виттерштейн и закашлялся, - Кто тут? Доктор Гринберг!

Он двинулся туда, где прежде, как ему казалось, располагался выход из блиндажа, бессмысленно шаря руками по изломанным стенам. Но выхода больше не было. Там, где прежде располагались тяжелые противоударные створки блиндажа, теперь было лишь нагромождение бесформенного камня вперемешку с остовами деревянных конструкций. Должно быть, снаряд угодил туда, где располагалась лестница, уничтожив и наружные укрепления и добрую четверть лазарета. Удивительная точность. Виттерштейну захотелось рассмеяться, но он подумал, что смех гибельно скажется на его натужно работающих легких.

Завал не разобрать, это он понял сразу. Несколько тонн камня. Невыполнимая задача для одного смертельно уставшего старика. Было бы у него рук десять в подчинении…

- Доктор Гринберг! – вновь позвал он, - Вы здесь?

Никто не отозвался. Виттерштейн, чтобы не стоять на месте, позволяя телу цепенеть от страха, стал обходить то, что осталось от лазарета, сторонясь страшных находок – разбитых в щепу коек, обрамленных кровавыми лохмотьями своих недавних обитателей, оторванных конечностей и расплющенных касок.

Он вдруг увидел Гринберга – тот лежал, придавленный сорванным со своего места шкафом для хирургических инструментов. Целый, с облегчением понял Виттерштейн, просто лишился чувств. Это не страшно.

- Доктор Гринберг! – он приблизился, не замечая, что хромает на одну ногу, - Доктор!..

Он наклонился над Гринбергом и протянул к нему руку, легко прикоснувшись к плечу. И тотчас ее отдернул. Гринберг был пуст. Кожа его была теплой, податливой, но под ней уже не было биения жизни. Сердце его было неподвижно, легкие не работали, кровь медленно замерзала в венах. Уже не Гринберг, лишь его пустая оболочка, столь же безжизненная, как и окружающий ее камень.

Лицо врача было спокойно, как у редкого покойника, и Виттерштейн с облегчением понял, что умер штабсарцт быстро. Он осторожно коснулся головы мертвеца, шевельнув ее в сторону, и увидел то, что ожидал – осколок бетонной плиты врезался в череп Гринберга сбоку, вмяв внутрь височную кость, как случайное прикосновение гончара - фрагмент непропеченного, еще мягкого, глиняного сосуда. Воротник хирургического халата был заляпан густой бордовой жижей с клочьями волос.

- Отдыхайте, доктор, - проронил Виттерштейн, позволяя голове Гринберга удобно устроиться в прежнем положении, - Видит Бог, вы заслужили отдых более, чем кто-либо другой.

Неподалеку от Гринберга, под каменным завалом, он разглядел халат сестры милосердия, но прикасаться к нему не стал. Тело лежало в совершенно неестественном положении, немыслимом для обычного человека. Виттерштейн был уверен, что кости несчастной женщины лопнули под многотонным сокрушающим ударом перекрытия. Здесь не было нужды в лебенсмейстере, способном раздуть пламя из затухающей искры – здесь был лишь остывший пепел чужой жизни.

Виттерштейн почувствовал себя слабым и ветхим, как старое, расползшееся, из жухлой соломы, пугало. Все мертвы. Все люди, что были здесь вместе с ним, превратились в отработанный жизненный материал, безвольными грудами сваленный тут и там. Он был единственным дышащим человеком в этом подземном склепе.

Рано сдаваться, отдернул он сам себя, и знакомое чувство раздражения помогло вновь обрести контроль над размякшим было телом. Не могло быть, чтоб уцелел только он. Надо искать. Хотя бы для того, чтоб не впасть в отчаянье.

Виттерштейн сосредоточился и заставил тело быть своим послушным инструментом. Сейчас оно ничем не отличалось от какого-нибудь скальпеля или кюретки. Просто отлитая в нужную форму материя. Если разум сконцентрирован и готов к работе, инструмент в руке не дрожит.

Он стал искать жизнь. В каменном лабиринте из острых углов, тускло освещенным неживым электрическим светом, Виттерштейн попытался ощутить эхо, которое рождает биением сердца любой организм. Кто-то наверняка остался жив, лишь завален обломками. Может, кому-то сейчас нужна помощь лебенсмейстера. Вправить вылезшую кость, перекрыть кровопотерю, убрать боль. Тщетно. Его нервы, ставшие чувствительнейшими антеннами, ощущали вокруг лишь холод камня и сырую, тревожно пахнущую, землю.

«Вот отчего мне так тоскливо, - подумал Виттерштейн, хромающей походкой двигаясь вдоль бывшего лазарета, - Не оттого, что я, скорее всего, умру. А оттого, что я стал не нужен. Впервые за несколько лет».

А потом он ощутил головокружение оттого, что обнаружил тончайшую, ритмично бьющуюся, ниточку жизни. Настоящей, человеческой, жизни. Она была где-то рядом, слабая, угасающая, но все-таки чистая и ясная, как рдеющая нить накаливания в кромешной тьме.

- Держитесь! – крикнул Виттерштейн, забыв про нещадно болящую ногу, - Эй, вы! Лежите на месте! Не двигайтесь, слышите? Я иду! Уже иду!

Он устремился вперед, отшвыривая в стороны тот хлам, который уступал его ослабевшим рукам. Несколько раз ему пришлось переползти через груды камня, дважды он второпях падал, но тут же вскакивал.

- Не пытайтесь говорить! – крикнул Виттерштейн торопливо, и сам себя укорил за эту глупость – человек со столь слабым пульсом едва ли способен говорить. Хорошо, если просто в сознании. Что ж, даже если он столь слаб, что не может открыть глаза, это не страшно. Лебенсмейстер уже близко. Лебенсмейстер, хозяин жизни, ее проводник и посредник.

Он едва не размозжил себе голову о фрагмент бетонного потолка, собравшийся в гармошку от титанического удара взрывной волны. Выругался, еще раз упал – ерунда, пустое – и наконец подошел, задыхаясь, к угасающему источнику жизни. Где-то здесь, между бесформенных нагромождений камня, железа и дерева, была жизнь. Которую он, Виттерштейн, призван спасти.

Уцелевшая лампа находилась в другом углу, оттого Виттерштейну пришлось потратить долгих несколько секунд, чтоб найти источник этой зыбкой, едва колышущейся, жизни.

- Вы тут? Эй! Шевельнитесь, если можете. Все в порядке, не бойтесь, я лебенсмейстер. Я спасаю жизни.

- И, кажется, ты в этом специалист… Я видел, с какой скоростью ты спасал свою.

Виттерштейн сделал вдох и ощутил, как легкие изнутри покрываются коростой хрустящего инея. Он впервые слышал этот голос, хрипящий, как заезженная граммофонная пластинка, слабый, как сентябрьский ветер в лесу, но полный холодного яда. Но Виттерштейн отчего-то знал, кому он принадлежит, и знание это было неумолимо, как ползущая по тканям саркома.

Тоттмейстер лежал на полу, возле опрокинутого операционного стола. Китель с него был срезан, и тело в обрамлении камня казалось восковым, твердым. Но он был в сознании. Полуприкрытые глаза без выражения смотрели на Виттерштейна.

Виттерштейну был знаком взгляд раненых. Всякая боль оставляет в человеческом взгляде свой отпечаток, характерный, как отпечаток лапы зверя на снегу. Взгляд раненых в живот – потухший и отдает желтизной. Взгляд лишившихся конечностей лихорадочен, скачет, как насекомые в стеклянной банке. Отравившиеся газом смотрят на мир подобно рыбам, глаза их становятся прозрачными, а роговица словно истончается с каждой минутой.